Тополь цветет: Повести и рассказы

Рыже-красные зяби, светясь проплешинами снега, широко обложили дорогу. Лес впереди дрожал в предвечерней мгле, розовый туман голого березняка висел справа над речкой на той стороне. Там всегда была неуютная, нелюдимая сторона, в ней таились клюквенные болота, в ней можно было заблудиться, даже и сейчас наткнуться на мину. Оттуда задувало ветром. Куда-то летела из последних сил ворона.

— Нет, это только представить: тридцать тысяч центнеров говядины в год! — поражался сызнова Воронков, скособочившись еще больше под тяжестью сумки. Немолодая задубевшая шея его, кругло подрезанная воротом стеганки, покраснела на ветру, кепчонка сдвинулась на затылок, и весь он похож был на обмороженную, но все еще чего-то желавшую птицу. — Вот это фабрика, мать честная!

— Или завод, — сказал Борис Николаевич. — А у нас разве не так? Рабочие — на твердой оплате, общие промышленные процессы, текучесть кадров. Костяк основной из здешних, остальной народ бродит из совхоза в совхоз, ищет, где лучше. Все путем! — Он был тоже в стеганке, но в шапке, и все в нем было надежно и увесисто, как и мысли его.

— Все туда, — сказал он еще. — Мы привыкли рабочими совхоза называться, но с нашей жизнью это не очень рифмуется. Зыбко. Крестьянин, сельский труженик — тоже не годно. Не найдено еще слово.

— Не сразу все переделается, — поддакнул Воронков. — Глядишь, лет через десять-пятнадцать многое определится, хозяйство со-овсем другое будет.

— Другое, да-да… Вот почему это не дают сюда ничего? — спросила и Марфа. — Держу я поросенка, надо бы комбикорма, а взять решительно негде. Три раза в день кормлю: ведро воды, полторы-две буханки хлеба, картошечки туда, мукой замешу — и даю. Картошку уже есть перестал… А чем кормить? А уж возиться-то как надоело! Потаскайся-ка. Хорошо вам — с бабами своими попеременки… Да и дорого — рубль пять копеек каждый день, и то не управиться. Ведь и себе надо.

— В высшем руководстве был разговор, что крестьянину надо скот держать, — сказал Борис Николаевич, — всем выгоднее. Все же свое мясо. Его и здесь-то не укупишь. Вот поросенок, да уток мы с Валей порешили двенадцать штук, да двадцать три курицы есть — все путем. Но кормить надо.

— Я сена в том году накосила, в совхоз сдала — зерна дали.

— Пупок не сорвала? — спросил Степан. — А зачем тебе поросенок? Одна живешь.

— Не е, я сальце люблю. А своим-то, а дочушке? — Марфа помолчала. — А мне и делать тогда нечего, если хозяйство порешу, — с печалью сказала вдруг.

Долгое время шли они молча, обдумывая, видно, свое положение — необоримую и древнюю, как жизнь, потребность держать и выхаживать скот.

— Можно бы сейчас зарезать, да погода-то какая: мороза нет… Иной раз думаю: дали бы квартиру — переехала бы в Центральную, — вздохнула Марфа.

— Женщины быстрей приспосабливаются, ничего, — подбодрил ее Степан. — А вот мужики до того ногами в землю врастают… Ну, застраивают Центральную, а речки там нету. Вон в Прибалтике до сих пор хутора существуют. Конечно, надо сбиваться в большие гурты, если требует производство, но так, чтобы человек мог совмещать…

— Наш совхоз скотоводческий — это не зерновой, где комбайнам просторы нужны, — размышлял Воронков. — А так, пожалуй, и леса можно свести.

Сумеречная серость налезала со всех сторон. И вдруг сыпанул снег — мелкий, пыльный, не снег, а муть повисла от неба до земли. Воздух поплыл кисеей — завьюжило, завихрило, колко забило в лицо. Легковая, обогнавшая холстовцев, закрутилась, пошла под гору юзом.

Они тоже спустились в овраг и поднялись к лесу — навстречу выезжали машины, сигналили — все время надо было оглядываться, быть начеку. Степан подумал вдруг, что такое вот напряжение он испытывает и в жизни. И хорошо, и бодрит, но к нему надо еще примениться.

— Цивилизация — она требует!.. — сказал он и всю дорогу до дома думал, каких качеств требует цивилизация от человека.

Белый халат висел на стуле наглаженный, когда Степан вернулся домой. Татьяна в ватнике, в валенках с калошами, убиралась по хозяйству. Люська, завернувшись в одеяло, сидела на кухне, учила историю.

Степан затопил маленькую печку — сразу пошло тепло. Пришла Татьяна, скинула ватник и села на диван, выложив на колени большие красные руки. В отсветах огня она вся была красная, как женщина на картине, которую видел Степан в «лаборантской» среди других, висящих на штыре. И было в ее облике, как и в той, что-то уверенно-веселое.

— Что с грязью-то будете делать? — поддел он ее, хотя и не надеялся, что ответит.

Грязь вокруг скотных не выводилась годами. Круглое лето, пока гоняли на пастбище, коровы по колено месили землю. Трактора, возившие силос и навоз, разворачивали ее еще больше. Молоковоз не рисковал приближаться к скотным, рабочие кое-как, в сапогах, пробирались сторонкой.

Татьяна все же заговорила:

— А куда грязь денешь? Подумаешь, пусть знают, как молочко достается. Бульдозер пустили сегодня, может, чего приберет.