Тополь цветет: Повести и рассказы

Хороши дрова, поглядишь — все в суках, здоровое, а колется все равно легко. Не берет колун — у Степана клин есть железный, как ударит кувалдой по клину, так чурбак надвое.

По всей деревне привозили дрова, и по всей деревне пилили, кололи, складывали в живые рыжие, омытые влагой поленницы — эти дрова еще не годились в топку, только на следующий год перенесут их во двор под крышу.

Ледневым тоже подвезли. Обошлось совсем дешево — только в лесничество и заплатили. А Юрка подвез и тетке, и им, и разделают сами. За четыре упряжки распилят десять кубов (если считать упряжкой — с одиннадцати до трех часов дня), да за четыре дня Степан сам и расколет. То бы еще двадцать рублей надо было за них отдать, а то сами сделают.

Пока дрова лежали кучею, щетинились, словно противотанковые ежи. «Тоже защита, — усмехнулся Степан, — против мороза».

Не успел он опомниться, как в том краю замелькал бирюзовый теткин платок. И не то удивило Степана, что быстро вернулась, а то, что впереди нее, извиваясь ужом, вертясь ящерицей, бежал Валерка — видно, тетка тычками гнала его на отца, словно нашкодившего телка.

— Ты погляди, ты погляди, чего наделал, шишок рогастый, партизан сопливый, — причитала тетка. — Говори отцу, чего наделал!

— А чего, — огрызался Валерка, — они сказали: «Мы только сфотографируем, поновим и привезем».

— Чего привезем?

— Чего! Икону отдал охмурялам, последнюю. Вот я дура-то, вот я дура-то — отдала! — ахала тетка.

— Да кому отдала? Кто отдал-то?

— Я вам отдала, а он им, охмурялам этим, отдал. Распустил ты их — что Танюшку свою, что Юрку, что этих. Скоро весь двор растащут — и концов не найдешь. Чего стоишь, всыпь ему хорошенько!

Валерка косился на отца, подрагивая разваленными ушами рыжей лисьей шапки. Нижняя губа у Валерки отпадала, он иногда подтягивал ее, шморгал носом.

— Да ладно, тетка, — сказал примирительно Степан, — я и не видел, какая икона-то.

— Да что ты за человек такой! Бат-тюшки вы мои, Степан, да какая хорошая большая богородица сидела. Когда строиться начали, Аграфена и говорит: возьми, Клавдия, иконы-то, как бы не разбили, за стеклами они. Я и взяла. Ну, Аграфена умерла, твоя Танюшка и приходит: «Тетя Кланя, говорит, иконы-то… у нас ведь ни одной нету». Ну, говорю, вот что: все я вам не отдам, а вот эту на вот, возьми. Хорошая такая, большая богородица сидит. Дура я, не надо бы мне тогда отдавать-то.

Степан мигнул Валерке, они живо положили на козлы новое дерево.

— Ну, будешь пилить или уж мы с Валеркой?

— Погоди, Степан, под крыльями у меня тут заболело, бросайте к шутам, пойдемте, я щей вам налью, да ватрушки утром пекла — поедите со сметаной. А мне чаю теперь…

За столом Степан вдруг сказал:

— Тетка, а ведь ты сама говорила, что отдала тоже икону.

— Тоже отдала, — согласилась Клавдия. — Так-то вот тоже приехали — начали просить: зачем вам две одинаковые, продайте нам одну. А я говорю: вот что, иконы не продаются, возьмите так. Они и взяли.

— Чего ж не взять? — Степан переглянулся с Валеркой.

— Да, а я спрашиваю: а чего же вы будете делать с ними — не надругаетесь? Что вы, говорят, это вы над ними можете надругаться — вон она, какая старая, вы их по речке, старые-то, пускаете, а мальчишки выловят и надругаются. А мы только поновим их — как новые будут блестеть. Ну что ты, они теперь за них большие деньги возьмут.

— Ну и хрен с ими, — сказал Степан. — Ты вот скажи мне: твой отец и мамин — он так и жил в Москве? Ну, первый-то дед мой, муж бабкин.

— Ох, его бы и поминать не надо, — вздохнула Клавдия. — Какой он отец нам? Наделал ей ребятишек семь штук — только в большие праздники и приезжал. У него и там, в Москве, семь штук было. Тогда многие мужики в Москве жили. Нет, а вот этот-то был нам кровный отец.

— Дед Иван?

— Ну да. Мать приняла его, когда самые старшие среди нас, ребятишек — Груищка и Настюещка — махоньки были. Хороший был, пальцем никогда никого не тронул. Очень хороший. Бывало, мы плохо жили, они там получше, мои ребятишки придут, он спросит: «Ну, ели сегодня?» Толечка — тот похитрее, молчит, а Генюшка выпалит: «Ничего мы сегодня не ели и не пили». — «Ну, такую-то мать, садитесь чай пить». Очень хороший был…

Она рассказывала, а Степан думал, как ласково звали людей раньше в деревне: Настюещка, Клавдюещка, Колюещка — он уже и не помнил. Потом пошли Насечки, Кланечки, Колечки — было время, в тридцатых годах, наверное; потом — Наськи, Кланьки, Кольки, а теперь вот — Клавдия Ивановна напротив сидит, Мария Артемьевна гуляет по шоссе.

— А какие иконы из нашего дома у тебя? — спросил он вдруг.

— Да вот эти, очень дорогие, говорят — все праздники на них писаны. Ой, Степан, — спохватилась тетка, — а не они ли это и были, ко мне которые приезжали — те тоже так говорили: «поновим их».

— Ну и что, если они?

— Заявить бы надо. Где носит Селиванова нашего? Ведь у вас одна только икона и стояла.

— Ну, стояла и стояла, теперь не будет стоять.

Тетка глядела голубыми фарфоровыми глазами в красных воспаленных веках:

— Ну и ладно, живите так, коммунистами…

17