Тополь цветет: Повести и рассказы

Татьяна ругалась и все больше отчуждалась от него. Близились Октябрьские праздники, а в доме не предвиделось ни радости, ни веселья. Юрка на мать не глядел, она все делала в доме швырком, не скрывая раздражения. Приедет на каникулы Тамара, может, внесет хоть какую-то разрядку. Как работалось Татьяне в паре с Алевтиною, Степан не спрашивал, хотя она не упускала случая выпустить яд в ее сторону.

Денег давала Степану строго по счету, только на хлеб для поросенка и кур — тут не оттянешь. А заводилась копейка — ребятишки выгребали, он сам потакал: интересно ведь в буфете стакан киселя взять или фабричный пирог с повидлом. Однако Степан приноровился, заходя после работы за хлебом, выпрашивать у Зои стаканчик вина на дорогу. Под получку, конечно. С Зойкой росли вместе, сколько зим просидели за картами и домино у них или у Синих. Давно, правда, не собирались, но дружба осталась.

Сегодня привезли в магазин атлантические селедки — баночные. Зоя, сумевшая в торговой своей деятельности и в пятьдесят лет не разбабеть, без единой сединочки, миловидная, запеленутая в халатик, с вежливыми разговорами, вскрывала банки — кто две рыбины брал, кто пять, — очередь была порядочная, шла неторопко: покупали не одни селедки, а сахар и хлеб, сыр и спички с одеколоном — словом, всякое, входящее в повседневный спрос.

Степан зашел сзади очереди, мигнул Зое.

Стояли женщины, из мужиков — Андрей Воронков да двое редькинских вели разговор относительно телевиденья, с которого завтра должны приехать на новый скотный. Уже неделю назад дояркам и скотникам выдали белые халаты — собирались показать весь процесс ухода за коровами, доярок предупредили.

Дядя Андрей Воронков видел по телевизору скотоводческий комплекс на десять тысяч голов, построенный под Воронежем.

— Тридцать тысяч центнеров говядины ежегодно! — говорил он своим сипловатым негромким голосом. — Все по науке, есть микрокомплекс для испытаний, какой нужен пол для телят, поилки, алюминиевые решетки или железные, какое содержание выгоднее: полубоксовое, безбоксовое, привязное. Поиск идет, что лучше.

Зоя выложила на прилавок перед Степаном привычные шесть буханок черного хлеба, налила стакан водки и подала на бумажке половинку масляно-скользкой атласной селедки:

— На вот, закуси.

Вслед за этой минутой ввалились в магазин трактористы и осадили Зою.

— Ну вот, они будут вино дуть, а мы простаивать, тоже небось не от добра прохлаждаемся, — закричали женщины.

«Ну, сменили пластинку, теперь надолго», — подумал Степан, опрокидывая стакан.

И верно, одна, глядя на Степана, сказала:

— И что, милые мои, жрут наши мужики эту водку? Удавятся за нее.

— Удавятся, да-да-да… — услыхал он глуховатый знакомый голос Марфы. — Да как же не удавиться? Дома, поди, черт голову сломит, а тут ее завтра будут сымать как хорошего работника.

— Да ну, скажи — избаловались.

— Сейчас еще лише — денег-то когда им столько платили?

— Капуста вымокла, в магазин привезли — все набрались, нарубили, а ей, видишь, не надо, ее по телевизору будут сымать.

— Ничего, белый халат наденут — под ним ничего не видать.

Степан сунул селедку в сумку с хлебом, пошел из магазина.

— Воронков, ты идешь? — крикнул он.

— Не, я автобуса дождусь.

Похолодало. Развороченное тракторами рыже-коричневое Редькино подмерзало. Кое-где держался снежок — в гнилых листьях по закраинам и на проулках, рябью повдоль шоссе. На перекрестке топтался маленький, квадратный Селиванов, — смешную прямоугольность сообщала ему шинель, сильно распертая в груди и спине.

— Поджидаешь кого? — спросил Степан.

— Из города должны приехать, боюсь, пропустил, могли в Сытово прокатить. В Сытове тоже так-то вот: взошли в два дома — и ничего не взяли, только иконы интересуют, угольник у одних разорили, Николу вынули. Не всякую еще и берут-то.

— Ну, и что, какие выводы?

— А ничего. Вы бы тот раз хоть номер машины записали бы.

— Да ладно, Селиванов… Лучше знак возле леса с нашей стороны поставь, там кривуля здоровая.

— Не по моей части.

— Ну все-таки, ты там ближе, сказал бы. Мы в гололед ехали с одним из Центральной — жуть, того и гляди — скувырнемся, а в лесу дорожные знаки горят, такие душевные — вроде бы тебе ручкой делают.

— Постреливаешь?

— Так, когда белку-другую собью…

— И птицу, говоришь, не бил?

— Да так, полоса какая-то идет. Нелепая.

— Еще погода…

— Ну ладно, Селиванов, гуляй… — сказал Степан и пошел, внутри у него уже сильно разгорелось от водки.

В кабинке на остановке прятался от ветра Борис Николаевич с такою же сеткой хлеба.

— А где твой драндулет? — весело сказал Степан, чувствуя потребность поговорить на разные просившиеся из души темы. — Пошли, чего стоять, я не могу стоять — время терять.

— Делал-делал — уже нету никакой возможности, — пристраиваясь к Степану, сказал Борис Николаевич про свой мотоцикл.

— Степан! Степа-ан! Погодите нас! — донесся сзади женский крик.

Марфа, перекинув на спину сумку с хлебом, оскальзываясь и запинаясь, поспешала за мужиками впереди Воронкова.

Все четверо зашагали по сырому, чуть прихваченному наледью, синевшему в тоскливом дне шоссе.