Тополь цветет: Повести и рассказы

Случается, что уходит из жизни хороший человек и все уносит с собой. Так и Серега Пудов. Куда девалось товарищество ихнее, умение и желанье возводить красоту на земле? Воронков вышел на пенсию, забастовал — ни дня больше не отдал стройке, дядя Григорий махнул на все рукой, даже машины перестал добиваться — куда ему без Сереги? Вызывался в бригаду один сапуновский, Курочкин, молодой еще парень, да и того переманили в скотники.

У редькинских плотников Степану не понравилось. Люди хоть и знакомые, но не свои, а главное — дурно распоряжался ими бригадир. Горло драл против всяких правил, а на Степана прежде никто не орал — разве нельзя договориться спокойно? И подался Степан в школу, в истопники.

В Редькинской школе он сам кончал шесть классов — тихое было место на выгоне, за магазином, стоявшим в левом краю села, если смотреть от Холстов. Шоссе пересекло Редькино, чуть не задев за магазинный угол, и пролегло мимо школы. А напротив через него настроили скотные дворы — современные, с электродоильными установками, семь штук на сто пятьдесят коров каждый; да за ними на отлете поставили новый, на четыреста голов, оснащенный наипервейшей техникой. Там-то и работала Татьяна по новому графику: неделю с шести утра, неделю — с двух часов дня. Тут же расположились и слесарные мастерские, и кузница, так что былая торжественность школы, исходившая даже от местоположения здания с большими квадратами окон на зеленой луговине над Рузой, нарушилась.

Да и школа стала не та. Когда-то она казалась Степану просторной, светлой, гулкой, хоть и набивалось в классах по двадцать — тридцать ребят. Школу сделали девятилеткой, пристроили такую же половину, набелили парты и скамейки глянцевой эмалью, снабдили кабинеты трафаретками, наглядными пособиями, вроде сердца, заспиртованного в банке, поставили в закутке цветные столики, завели буфетчицу. А чего-то все равно не хватало. Наверное, детей. В первом классе занималось четыре ученика, во втором один, в четвертом восемь, в седьмом двенадцать. Случалось, все классы помещались в одном просторном кабинете физики. Повывелась молодежь на селе, семьи заводили тощенькие, рожали помалу.

Степану нравился школьный коридор, увешанный картинами, портретами лучших учеников — уж раз-то в день заходил он поглядеть свою Люську в правом верхнем углу витрины, — нежная сидела девочка, туманно смотрела, словно по ошибке прилепили кинозвезду. Рядом на большом листе нарисована карта их области, где красными и черными стрелами, изогнутыми в своей изворотливости, помечены ярость советских дивизий и задний ход германца в Великую Отечественную войну. Выходило, что части, напиравшие от Дубосекова, и ударили первым залпом по Холстам из-за речки, из угла, где сворачивала Руза на Редькино — они-то и выбили тогда стену в доме Марии Артемьевой, где почивали немецкие офицеры. На том же листе пониже две фотографии, запечатлевшие недавнюю встречу героев той самой части с рабочими совхоза: за длинным столом на сцене нового редькинского клуба — женщины, среди них Маня Артемьева и седые, в орденах, командиры.

Степан пробовал рукой трубы и батареи. Отопление давно не печное. Один котел, помещенный в подвале, согревал всю школу, истопники не дремали — целых четыре, топили по очереди.

Если час выдавался длиннее, Степан забредал в «лаборантскую», где на длинных штырях, вбитых в стены, висели карты и диаграммы. Со смешанным чувством зависти и обиды обзирал наглядные пособия.

С тем же чувством смотрел во дворе на баскетбольную сеточку, привешенную высоко на щите, словно на стадионе. Сами-то они играли в лапту на переменках, а если и гоняли в футбол, то ворот человеческих не имели: так, по догадке ставили. А шуму, смеха, веселья-то!.. Здесь же ходят ребятишки по стенкам, редко-редко схватятся двое в коридоре. Странно не слышать после звонка могучего топота ног (ведь точно табун жеребят вырывался из конюшни!), не видеть свалки на луговине возле берез. Березы еще развесистей, и все кругом красиво огорожено, устроено, расчищено, цветов высаживали-сеяли — не счесть.

Осень затянулась, снег с дождем сеялся и сеялся, развел грязь по дорогам, размочил землю. Небо наседало на лес, поля и деревни, растворяя их в тоскливой серости. Меховая шапка Степана не успевала просушиваться. К автобусу и на асфальте не подойти — столько воды.

Степан привык ходить на работу пешком, хлюпая по шоссе. Да и что ему эти два с половиной километра? Он их с детства в полчаса пробегал. Пройдешь лесок, бывший раньше границей холстовских и редькинских земель, опять с горы на гору — и вот уже магазин выставился. Только когда дежурил в ночь, норовил Степан утром попасть на автобус. Последнее время, правда, стало труднее возить ноги — кто знает, отчего. В эту осень он много пил — то смерть Сереги Пудова, то Марфа поставила с окончанием обшивки дома, то к редькинским плотникам применялся — там много поводов случалось, то потеря центральной точки в собственной, жизни, — он и так определял.