Тополь цветет: Повести и рассказы

Татьяна велела шиповник вырубить — разросся, расползся в палисаднике. Степан вырубил, но два куста высадил по другую сторону изгороди — пусть раскроет летом свои звезды на улице.

Поникли флоксы, свернулся, почернел смородиновый лист. А листья орешника под тяжестью инея обвисли тряпками. Орехи, бело-розовые, но уже готовые, нападали за ночь, светились на дорожках и на сохлых листьях. Уж не от них ли так звонко во дворе?

Все возились в садах, огородах и палисадниках — пересаживали кусты, вырезали отжившие ветки, вскапывали под зиму. В деревне всегда все занимались одинаковым делом: сажали, опахивали или рыли картошку, рубили капусту, убирали дрова. И то, что все производили одни и те же работы на виду друг у друга, заражало их азартом и странным образом объединяло: в общей работе, в общих заботах люди прощали друг другу грехи и слабости, проникаясь уважительностью и сочувствием, понимая, что без этих работ и забот нет крестьянства, нет крестьянина, нет деревни, нет хозяйства.

Солнце не прорвалось. Дым полз пеленой по деревне и за деревнею: на огородах палили листья, картофельную ботву, сухие будылья, вырезанные сучья смородины, порубленные кустарники.

После обеда Валерка и Люська помогли Степану стаскать дрова во двор, потом пошли жечь мусор.

Охапками и корзинами носили из палисадника и от двора приготовленное отцом и валили на картофельную ботву, собранную с борозд.

Бокановы не успели выкопать всю картошку и тоже копошились на грядах — сквозь проломанный тын было видно, как Безрукий ссыпал из корзинок в мешки. Ему помогали женщины — в ватниках и бирюзовых платках, — в Редькино на прошлой неделе поступила партия шерстяных бирюзовых платков, все холстовские бабы обзавелись, и теперь не узнаешь, кто достает из колодца воду, а кто маячит на дороге.

Язычки пламени едва высовывались из растрепанной пухлой кучи, сырость съедала их, зато дым густо окутывал ворох, качался столбом и почти не потягивал вбок. Ветра не было. Посмирнела, притихла деревня. Только с шоссе доносился бег машин — тракторов, прицепов, легковушек, молоковозов.

Толстые грачи собирались в громадные стаи, подымались с полей на ветлы и тополя, обсыпали их густо и вдруг срывались с граем, планировали над огородами — тренировались, готовились к перелету. Степан смотрел на грачей и думал: «Скоро снег пойдет».

— Скоро снег пойдет, — произнес в гулкой тишине женский голос.

Степан вздрогнул. От бокановского огорода шла к нему Алевтина — пролезла в дырку, разобранную в тыне.

— Шиповник повырезал? Мне тоже надо повытаскивать, все заглушил… А рябину чего не вырубишь? Только крыжовнику застит, на кой черт она тут стоит?

— Думал, да жалко.

Лицо у Алевтины разрумянилось на холодке, платок, повязанный назад концами, плотно обхватил его, стеганка туго облегла тело, узкая юбка едва прикрывала круглые колени. Хотел Степан посмеяться, что она — как ядро, готовое к бою, да раздумал: если не разговаривать, может, уйдет скорей — не следует ей встречаться с Татьяной.

Ребята подваливали сучья в костер, дым потянул к лесу.

— Чего это она? — кивнула Алевтина на курицу под рябиной, встрепанную, зябко застывшую на расставленных ногах. — Линяет?

— Ага, хорошо, если сейчас полиняет, а то настанут морозы — без перьев-то подохнешь, — поспел пояснить Валерка.

Она пооглядывалась. Куры ходили по саду и на дороге за огородом.

— А у меня шесть куриц осталось в зиму. Летошний год было одиннадцать. Одну зарезала, две пали — они у меня тоже ходят клевать за дом, где рожь была. Да травленое, видно, с самолета посыпали, — я думала, они наседовать начинают, нахохлились, а прихожу — они все.

Степан подбирал, подгребал ссыпавшиеся с кучи листья, веточки и молчал.

— А вчера ястреб заклевал одну. Гляжу — Пудовых куры побежали и мои. Я кричу: «Женька, знать, ястреб!» Она за ним, а он низко так над ними летит — и как не схватил? А на другой день все равно заклевал у тына. И опять прилетел, сел на тын и глядит. Я как понесу на него, а он понизу, понизу — большой такой, крылья распластал.

«И зачем пришла?» — тоскливо думал Степан, поправляя огонь.

— А то лиса. Утром, часов в пять, поглядела в окно, а лисица за петуха. Я ей в окно стучать, выбегла, кричу — ну, она бросила.

— Это когда? — не выдержал Степан.

— Да уж недели три, наверное. Знать, ты не гоняешь их. Покараулил бы.

Про лису Степан слыхал и в лес ходил — сам видел: куриные перья натрепаны. По первому снегу можно будет поглядеть — старые норы давно выкурены, обвалились, но лисы, видно, не ушли, следовало их припугнуть. Ему хотелось сказать, что «покараулит», а на языке так и вертелось: «У тебя есть караульщик».

— Покараулю, — сказал, однако.

— Ну и ладно.

И все не уходила, стояла над костром, вдыхала горький лиственный дым и будто отмахивалась от него, вертела головой, оглядывалась на проулок.

Но там под ветлами и старым тополем не было первоклассной синей Юркиной жатки — он косил за Редькином какой-то оставшийся клевер. Степан ждал, что Алевтина спросит о нем, но она все не про то говорила: