Тополь цветет: Повести и рассказы

Мария Артемьевна с дочкой, приехавшей погостить, встали на дороге, любуясь. Мария Артемьевна теперь часто бездельно бродила по деревне или по шоссе, подбив на прогулку кого-либо из женщин. Сразу после похорон Сереги Пудова ее сильно прихватило на вывозке навоза — то ли перетрудилась, то ли неудачно спрыгнула с машины, ведь две операции перенесла. «Вся пришивка лопнула», — с обычной удалью смеялась она, поблескивая глазами. И три недели отлежала в больнице, откуда выпустили под честное слово, что не будет даже воду из колодца доставать.

— Фирма! — отвечал Степан на восхищенный Мариин взгляд.

— Что же это вы, безбожники, в успеньев день работаете? — покричала она.

— Да он начал только с обеда, в рабочие-то дни когда? — сказала Марфа, выходя из огорода с корзиной лука. — Во, фирма-то, погляди, погляди, лабуда какая.

Лук в корзине лежал длинненький, тощий, со светлой растрепанной кожурой, просвечивал обнаженным бочком — ему бы еще порасти, но надеяться на погоду не приходилось.

— Я на терраске высыпала корзинку посушить, ну, будет еще одна — и все. Даже сердце заболело. У тебя нету чего-нибудь от сердца?

Обычно красные налитые щеки Марфы поблекли, осунулись, а губы потухли, посерели.

— Как же нету? — живо откликнулась Мария. — Есть. Сбегай, дочушка, возьми в шкапу на нижней полке в платке завязано.

— Сбегай, Галюшка, принеси, — просила и Марфа болезненным голосом. — А ты садись, посиди со мной.

— Ты, девка, не гордись, поезжай к докторам. Я вот тоже не понимала, за все бралась. Как болит-то: жмет или колет?

— И жмет, и колет — на лом ломит. Очень уж я расстраиваюсь. Мы с Валечкой так и долги не отдадим. Они ведь долги за машину еще не выплатили.

— То-то ты малинку возила в дом отдыха, продавала стаканчиками, — подмигнула Мария.

— А я и не скрываюсь, — голос у Марфы внезапно окреп, оборонялась она уже трубно: — Надо же с чего-нибудь набирать, где же они возьмут, две зарплаты — и все.

— Ну, малинкой не наберешь.

— Где малинкой, а где грыбом, где яйцом. В том году сколько яблок было, так шли нипочем — у всех уродило.

— Ну, ты-то нипочем не отдашь.

— А я и не говорю, что отдам.

— У меня тоже картошка вымокла, — вздохнула Мария, — по яйцу самая крупная, чем кормить кур будем — не знаю. И капусты не взять нынче, а так я люблю щи кислые. Вот тебе и успенье.

— Успенье — это и есть смерть, — сказал Степан, разгибаясь. — У тетки здоровая икона висит: «Успенье божьей матери» — в гробу богородица.

— А у нас праздником считали! Какой же тогда праздник?

Степан усмехнулся, присаживаясь на корточки у палисада и закуривая. Для него «успенье» тоже почему-то совмещалось с благоденствием. Успенье-поспенье. Все поспело в огородах, садах, на полях. Успели убрать, успело поспеть, поспело… Ну, кое-что успели, конечно: рожь Беату скосили комбайном — солома накидана кучами до самого моста, ржаной, стойкий дух ее достает до деревни. И зябь пахали, и озимые сеяли. Грибов насушили-насолили — рыжики по мокроте проскочили в посадках. Люська с Валеркой клюквы натаскали — насыпали корыто на горенке.

— Степан, за грыбами-то ходил сегодня? — окликнула Мария.

— Не, я по воскресеньям не хожу. Автобусы вдоль шоссе шеренгой стоят — никакого настроения нету.

— А моя Галька ходила с мальчишкой, по цельной корзинке принесли.

— Ты вот не походишь теперь, — пожалела Марфа. — И как только смирилась — на работу не бегаешь? Бывало, везде передо́м.

— Так и смирилась, — вздохнула Мария. — Конечно, я ничего не скажу, дома хорошо: хоть и не конь, а все ходишь весь день — там подотрешь, тут подотрешь — порядок. Ну, а на работе лучше: на людях хорошо как-то.

— Хорошо, да-да-да.

— Нине Свиридовой предлагали фермой заведывать, да Анатолий и говорит: «Ты не работала никогда там — и не знаешь, за один месяц в могилу сойдешь — и пенсию твою некому будет получать».

— Некому, да-да-да…

— Татьяну тоже звали, — вставил Степан.

— Ну, твою — зови не зови…

— Это что же означает?

— А то…

В этот момент принесла Галя узелок, положила на лавочку. Мария Артемьевна развязала платок, развернула газету, а там в белых смятых бумажках таблетки горстями насыпаны: желтые, розовые, белые, большие и маленькие.

— Во, во у меня, поглядите-ка. Одних лекарств на сколько рублей выпила, — уважительно произнесла Мария. — Да сколько осталось, и еще всю деревню оделяю, как у кого заболит что — даю. Вот эти — от сердца, вот эти — от нервов, а вот эти от чего же? — Она долго вчитывалась в накорябанное карандашом на внутренней стороне.

Степан заглянул, прочел:

— От желудка.

— Вот-вот, Машу Хлебину надысь прохватило — надо бы мне дать ей. А вот эти пью.

— Оротат калия, эуфелин, — снова прочитал Степан.

— Вот и давай их мне, — сказала Марфа, сраженная звучностью лекарственных званий.

— Погоди, девка, ты сперва эту вот — сразу должно помочь. Клади под язык и слушай.

Пока Марфа прислушивалась, Мария Артемьевна вслух думала о себе:

— Да уж, какую бедность пережила, сколько детей вырастила — это мне как приснилось. Теперь пожить хочется, а здоровья нету.

— Нету, да-да.