Тополь цветет: Повести и рассказы

— Ты чего, папка? — с ведром в руках Тамара задержалась в дверях — высокая, носатенькая, плечистая по-ледневски, вся как хорошая елка.

— Ты… замуж выходи скорей и внука давай мне!

— Как же, сейчас! — сказала Тамара и хлопнула дверью.

А Татьяна не шла. Долго слышался пьяный гомон у бокановского двора.

Вдруг близко, почти под окном, счастливый Алькин голос пропел:

Дали волю любить Колю, а теперь хотят унять,
Уронили серый камень — тяжело его поднять…

«Сюда, что ли, опять идет?..»

Серый камень, серый камень, серый камень — сто пудов,
Серый камень легче тянет, чем проклятая любовь.

Нет. Голоса удалились, стихли. Степан лег в пологу, но у Бокановых все бушевали, и сон не шел. Иногда ему казалось — выбивался там голос Татьяны.

И чего ей надо? Вот с Алевтиной все ясно. Алевтина всегда к чему-нибудь стремится: и на поле, и в доме. Дочку вывести в люди, хозяйство хорошее иметь, газовую плиту рижскую; насчет Юрки тоже… А у этой — все шаляй-валяй. От лени, говорят. Как же, от лени. А как она глину-то ногами месила: осень, глина как лед, ноги красные — вот упадет, думаешь, а она ходит и ходит, как лошадь в молотильном приводе, лицо упрямое, зло веселое. Сейчас одна забота, какой рацион на фуражную. Ну, и шла бы заведующей фермой или бригадиром. Так нет, неохота. А что охота? В доме растрясет кой-как — и ладно. Хорошо — теща пожила, пока Люська с Валеркой маленькие были, хозяйство наладила, обои налепила, диван купила. А Танька — ни денег скопить не может, ни приказать. И папиросочки эти. Юрка-то и помахивает… Если не убрать дрова на зиму во двор, она как не заметит — так и пойдет выстоявшаяся за год поленница под снег. И заказать топливо — опять же его, Степанова боль…

Потом думал про дом. Дом еще долго простоит, но поддерживать следует. Часто, ложась спать, он перечислял в уме, что надо сделать в доме. От невозможности все переделать и упорядочить начинала трясти лихорадка, но он заставлял себя думать, с чего можно начать, где какой достать материал, и выходило, что все одолеть можно. Иногда ведь сделаешь быстрее, чем собираешься…

Эта мысль и сейчас его успокоила. И силы да уменья ему не занимать, всю жизнь в работе. То в пастушонках, то в прицепщиках, а после войны и самостоятельно сел на трактор. Любил он на тракторах. («Выйдешь на работу в два, в три часа ночи и вдруг слышишь — трактор где-то заработал. И бежи-ишь: как же это раньше меня завели?»)

А потом дом взялся переставлять. Хлебнул горюшка, зато теперь дедушка Иван диву дался бы.

Как спалили немцы сараи, стоявшие на усадьбе, — дальний-то сеном набитый, а в ближнем столярная мастерская — инструмент важный, очень берег его дед — слег дед Иван и больше не встал. Хороший был. Высокий, с черной подстриженной бородкой, в очках и в холщовом фартуке — топоришко за поясом, а в кармане — гвозди и клещи… Дед Иван — неродной им, бабушка Наталья приняла его в дом на семерых детей.

Все-таки Степан так и не слыхал, как пришла Татьяна и легла к нему в полог.

Утром, чуть свет, она еще не поднималась на дойку, — истошный крик прорезал деревню.

Степан раскрыл глаза и слушал.

— Чего это? — села на постели и Татьяна.

Он перекатился через нее, выскочил на крыльцо.

Кричали на том конце, вроде в два голоса, высоко и страшно — слов не разобрать, но крики рвали грудь.

Не попадая в штанины, он натянул трясущимися руками брюки, схватил пиджак и, на ходу одеваясь, побежал туда.

В едва брезжившем утре черно выступали дома. Хлопали двери, зазвенело окно, кто-то стучал сапогами сзади.

За прогоном, за прудом, чуть дальше колодца метались среди неубранных еще копешек две женские фигуры — вставали и падали, вставали и падали, словно их били.

Степан сразу понял: Серега помер! Нету больше Сереги…

14

Редкий день обходился без дождя, все кругом просырело и ознобилось, в огородах не уродило — лето кончалось, а убирать было нечего.

В последнее воскресенье августа вдруг против всех прогнозов потеплело и делалось все теплее и теплей, будто кто наддавал жару в котле. Солнышко то спрячется, то выглянет, а то его и не видали неделю.

Тес, сложенный у Марфиного двора для просушки громаднейшим треугольником, Степан наполовину острогал и штабелем сложил вдоль дорожки от задних ворот. Марфа раздобыла вагонку, нарезать ее, подгонять, пришивать — удовольствие, кто понимает: тесины ровные, одна в одну. Степан выбирал бороздки по обеим сторонам, и они светло полосатили стену, сообщая ей фабричную законченность.

Кто ни шел мимо, останавливался поглядеть, как крашеные, уже облезшие бревна уходили под глянцевито-золотистый покров теса.