Тополь цветет: Повести и рассказы

Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый,
Быть может, это место для меня…

Слова убивали его неожиданной точностью — начинало казаться, что так именно и думал, что это про него. Серега говорил даже, кто сочинил песню, да Степан забыл.

Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле…

«Вот и Федор. Всего год, как убрался, — думал Степан, — а что от него осталось? Разве что лиственницы. Алевтина запела… Ну, Серега, может, еще оклемается, а все равно. Отец сидит, водку пьет со всеми, красный, ногой качает…»

Тоскливая тяжесть наваливалась на Степана, хватала за горло — оттого, возможно, что в заходящем солнце ярко белели кресты на Курганах…

Боканов рассказывал, московские его сватовья, если осенью погасятся облигации, пришлют денег на фундамент — всем миром дом на кирпич ставить будут.

— Если пога-асятся… — Степан с недоверием качнул тяжелой головой.

— Какие-нибудь да погасятся. Он военный был, у него этих займо-ов!.. — Боканов махнул рукой. Займов у бывшего военного свата куры не клевали. — А тебе что — на пропой не хватает?

— Да у меня и нету их, облигациев. Я об людях.

— А об людях — не суетись! Какой министр. Думаешь, чего не надоть. Скажи — войны нет, слава богу. А чего теперь ихние займы считать — мы больше потеряли.

Степан не глядел, но пустота под коротким рукавом летней рубахи Боканова была перед ним. Безрукий давно не маскировался, да и все уже привыкли. Левый рукав обтянул могучее плечо сильной загорелой рабочей руки, другой — висит тряпкой. И нету под ним ничего… Совсем — ничего… Один воздух…

— Я бы всем инвалидам по машине дал! — сказал Степан в порыве какого-то отчаянья. — Чтобы дольше прожили! Чтобы, значит… в напоминанье!.. Чтобы долго видели их! — чуть не задохнулся он.

— Ты бы да-ал!.. — растянул насмешливо Боканов.

Степан заерзал на месте. Вот так всегда в разговоре с Бокановым он вдруг чувствовал себя дураком.

На другом конце стола стоял хохот — Юрка что-то рассказывал. «Гляди, как поднялся», — с непонятной тоской подумал Степан.

Позади скамеек прошел к своим. Остановившись, таращился на всех, громоздкий и дикий, в непривычной белой полосатой рубашке, прищемившей пуговкой кадык.

— Тут вентилятор гоняет воздух, а не пыль, как на «Беларуси», — сетка капроновая, пыль не проходит, — говорил Юрка, а Хлебины, Воронковы, Ириша Боканова слушали его. — А на полу губка толстая, а поверх резина — башмаки не нагреваются. На нашем обматываешь ботинок тряпкой — и газуешь. А тут хорошо. А сиденье? Мягкое, упругое, можно автоматически отрегулировать — выше, ниже. Вон дядя Толя сядет, раз — и подогнал по себе.

— Татьяна, домой пойдем!

Татьяна не слышала, смеялась с Борисом Николаевичем, держа на руках Митьку, черного и шустрого, как Борис Николаевич, и красивенького, как Валентина Николаевна — из-за него она и учить в школе бросила.

— Ну, ему теперь воля! — сказал Степан. — Царь у бабки с дедкой!

— Заведешь своих, тогда скажешь, — Валентина Николаевна любовалась, как Митька дубасил ложкой по тарелке.

— Умный — страсть! — с трудом ворочал языком Борис Николаевич. — Я таких детей не видел. Танька? Все путем! — и цапал неверной рукой Татьяну за спину.

— Домой пошли, жана! — крикнул на них Степан.

— Ты что… очумел? — спросил Борис Николаевич, а Татьяна повела строгим носком и прищурилась.

— А я говорю — пошли!

— Да что ты, Степаша, — вскинула глаза Алевтина, — посидите, солнышко только зашло, самая гульба.

Разомлев и растрепав по плечам черные волосы, она глядела на Юрку и наглядеться, видно, не могла.

«Э-эх, дурочка…» — подумал с жалостью Степан, но в то же время ощутил странную гордость за Юрку: вон какую машину отвалили ему и вон какая баба за ним гонится.

— Ну, как хошь… — сказал Степан.

Чего-то еще кричала ему в спину Марфа Дада, лихо и заискивающе.

Вроде и выпил порядочно, а хмель не сбил его. Прежде чем пойти в избу, Степан вытащил из кармана кусок колбасы, завернутый в тряпку, скормил Астону.

Девчонки убирались по хозяйству: выносили Машке, привели во двор телку, привязанную на усадьбе, таскали воду.

Степан покрутил телевизор — показывали космонавтов, прямо из космоса, с корабля. Космонавты, оба веселые, в наушниках, свободно объясняли, когда ложатся спать, когда работают, об чем думают — у них ведь и в иллюминатор глядеть на землю — работа. Время от времени один отрывался от кресла и всплывал в помещении. Холодок пробежал у Степана по спине: «Это надоть, до чего наука и техника дошли. И будут дальше итить, а меня, может, и на свете не будет». И странная, тоскливая тяжесть опять придавила грудь.

— Тамара! — позвал он, слыша, как дочка брякает у печки чем-то.