Тополь цветет: Повести и рассказы

Жуткое представилось Татьяне.

— Жив он?

Селиванов глянул в лицо ей.

— Ты уж держись, Татьяна Васильевна. До смерти его. Ребята, вы…

— А где он? — перебила она сведенными губами.

— В Редькине. Сейчас привезем… Да, такое вот дело.

Татьяна села на табуретку, не понимая, что произошло. Только звенело в ушах, стучало молотом, как будто били в рельсу на кирпичном заводе.

ЮРКА

Юрка съездил в Волоколамск, вызвал музыку. Степана хоронили с музыкой. Еще при жизни, когда несли на кладбище Алевтининого Федора и сзади шла вся деревня, и несколько баб, по случаю отсутствия музыки и попа, пели тихонько, идя за родственниками «Святый боже, святый крепкий, помилуй нас», — Степан сказал, опуская гроб на табуретку и дожидаясь тех бабок: «Ну уж, ядри их корень, меня понесут хоронить — так чтобы музыка была».

Это тогда многие слыхали, и Юрий чувствовал бы себя последним человеком, если бы не выполнил волю отца, выясненную таким странным образом.

Снег лепил мокрыми хлопьями, и лес, и воздух — все пришло в движенье, шоссе было черно истоптано — залубенеть не успело, снег сдувался с него ветром.

Музыканты дудели, казалось Юрию, слишком напористо. «Весело» — он не смел произнести даже в мыслях.

Отец вытянулся в гробу, и несли вшестером все равно тяжело, приходилось останавливаться и ставить гроб на скамейку, которую тащили следом.

Они с Тамаркой несли бессменно. Тамарка ухватилась за полотенце и не хотела никому отдавать, вертела головой и твердила: «Не, не, мне надо». Так и шли с нею в первой паре, а уж потом мужики. Хорошо — удались с Тамарой одного роста, одного калибра — ровно несли.

Мужиков пришлось как раз столько, чтобы два раза поменяться. Когда хоронили Федора, в Холстах был повальный грипп, и действовали одни бабы, да и то некоторые горели в жару. А сейчас и Борис Николаевич, и Анатолий Свиридов, и Хлебин, и дядя Андрей Воронков, и Боканов с сыном, и ребята Горшковы. И старались не просто так, в помочь, а провожали дельного мужика, отдавали ему последнюю честь — это Юрий чувствовал. Еще оказался здесь бывший управляющий Сапуновским отделением. Почему попал сюда, Юрий не спросил — неловко, да и поглощен был хлопотами по погребению — ведь все пало на него и Тамару.

Мать сидела, как в столбняке, он посылал Валерку в Редькино за медичкой, ездил за оркестром, насчет страховки, занял под нее на похороны, советовался с Тамарой, резал поросенка для помин, указывал Люське, что делать.

Вчера вдруг насыпало снегу, да так, что позамело дороги — пришлось просить у Бориса Николаевича трактор и прокладывать путь для шествия на Курганы, откуда светили на деревню сквозь голые деревья красные и белые кресты. Место хорошее, а дорога дурная, все в гору и в гору — нет бы каким серпантином, — он видал на Кавказе и не такие крутые подъемы, но взбираться на них куда легче.

Съехались тетки с мужьями, с детьми, с внуками, дом стал сразу темнее и тесней, все толкались, слонялись, шикали на ребятишек, обсуждали отца, жалели их — всех Ледневых. Из Ленинграда неожиданно приехала тетка Анастасия Ивановна, уже старая, худая, но бойкая, в черном костюме и в белом свитере, в песцовой шапке шалашом — скулы горят, а щеки запали. Если бы не голубые глаза, которые у всех Ледневых навыкате, с одним выражением сметливости и удивления, эту тонкую дамочку за родственницу и не принять бы. Отец редко к ней ездил, а мать с трудом узнала — так давно не видались. Однако подвыпивши, отец часто поминал ленинградскую тетку — ее муж, ленинградский дядя Николай, сразу после войны звал его, сулил хорошую работу на строительстве. А в праздники приходили из Ленинграда поздравления — с Новым годом, с Великим Октябрем — и пожелания трудового и личного счастья.

Тетя Настя привезла сапоги Тамарке, высокие, на каблуках, на «молниях», но выяснилось, что у матери, кроме резиновых сапог и валенок с галошами, в которых ходила зимой за коровами, ничего нет, и сапоги надели на нее. А тетка Кланя принесла черный кружевной бабушкин Натальин шарф, им обмотали матери голову.

Под лавкой с гробом, вытянувшись, лежал Астон, мордой на лапах. Ни едой, ни угрозами не удалось извлечь его оттуда. «Оставьте», — сказала мать. Всю первую ночь Астон провыл на улице.

Впрочем, один раз поднялся пес, подошел к Валерке. Плакали в комнате женщины; сидя на полу за маленькой холодной печкой, плакал Валерка. Он обнял собаку.

— Люська! Люсь-ка, — позвал, весь вздрагивая. — Он плачет, Люсь-ка… Асто-ша…

Астон глядел на Валерку, слезы копились в глазу и скатывались в шерсть.

А Волчка Валерка сам закопал в пашне…