Тополь цветет: Повести и рассказы

И вчера вдруг решила, что Данила, пожалуй, лучше других. Она позволила ему целовать ей руки, лицо, говорить смешные, нелепые, наивные слова. Разрешила стоять на коленях возле постели и сидеть на полу — он выглядел забавным и глупым, и глупость, и нелепость этой картины вызывали в ней нежность и растворенность, которых в себе не знала. Данила пронимал ее бесстрашной силой и простодушием. Он говорил впрямую, что ему нравится в ней, и вчера это даже увлекало ее, а сегодня она с неприязнью ежилась, представляя себя в сибирской деревне, где его дядья и братовья смотрят на нее, сдобную, краснощекую, и оценивают («Полна пазуха грудей!»). Он не понимал глубины и тонкости ее чувств и понятий, не искал неуловимого обаяния в слишком броской ее красоте, за которые можно было любить ее. Он страдал по ней грубо, по-мужски, примитивно, и это снова оскорбляло ее. И даже уважение перед неженской ее профессией, которое она угадывала, не примиряло с ним.

Теперь, слушая и говоря о Радии Ивановиче, Лида заранее смиряла что-то в себе. Ей представлялся черный, стройный, бесстрашный и независимый, с насмешливо-острым открытым взглядом, а в груди сжималось и заходилось от странных тоскливых предчувствий.

Два следующих дня она запиралась от Даньки, испытывая даже торжество при мысли о том, как он мечется в коридорчике. И кричала через дверь:

— А ты что думал? Я могу сегодня одного пригреть, а завтра другого? Ты что там болтал насчет Радия? Видеть тебя не могу! Да, вот так и будем!

— Да что ты, шуток не понимаешь? Лидуха! Где твое чувство юмора? Слушай, я же все разумею.

— Очень хорошо.

— Лиду-уха… — Голос его становился жалким, а в ней звучало что-то победительное, и засыпала она спокойно.

8

Радий Иванович Азаров оказался и впрямь вызывающе широк в плечах и узок в бедрах, длинноног, однако волосы имел светлые, а глаза вовсе не черные, а зеленые. Узкое лицо его вряд ли назовешь открытым, но было оно несомненно умно и хорошо.

Возле дома Лиды, устраивая девиц в кузове грузовой институтской машины, куда погрузили две алюминиевые складные лодки и где на лучшем месте за кабиной восседал приземистый круглоголовый человек, Азаров вроде и не смотрел на Лиду, но все делал как бы в ожидании ее оценки. Видно, это он запихнул в кабину проректора по учебной части, прихрамывающего мужчину с толстой палкой — тот все порывался уступить свое место Лиде. Шофер, немолодой, с заветренными от солнца морщинами, вскочил в кузов, и они вдвоем аккуратно сложили толстый брезент и подтянули так, чтобы Лиде и Иришке было удобно сидеть.

— Что за расторопный народ эти «немцы»! — воскликнул Азаров, и Лида поняла, что круглоголовый приземистый человек, оказавшийся «расторопным», и есть Хохряков, преподаватель немецкого языка, и Хохрякову пришлось потесниться. «Ну, все!» — тут уж Азаров посмотрел на Лиду, моргнул обоими глазами, и она улыбнулась ему одобряюще.

Его словно подстегнуло, и по дороге он провоцировал Иришку, и они вдвоем привязывались к Хохрякову, поддевали его, спрашивали, не надует ли в шейку, — шея у него толстая, красная, не захватил ли матрасик, — палатку-то придется дамам отдать, не забыл ли сообщить жене, что поехали с женщинами, — Хохряков огрызался и почему-то очень сердито смотрел на Лиду. Радий и Иришка перебрасывались английскими фразочками и снова принимались за свое. Иришка острила, глаза ее были обращены к Азарову, рот то и дело растягивался полумесяцем, Азаров поглядывал на Лиду, приглашая оценить Иришку, и она, морща в улыбке полные розовые губы, соглашалась, что Иришка забавна и мила.

Ехали долго, но, по всем соображениям, как раз успевали захватить вечернюю зо́рю. У подножия сопочки, заросшей мелким сосняком и обсыпанной свежими пнями, выгрузили лодки, палатку, брезент и сумки с харчишками.

Оглядываясь, Лида с Иришкой ахали, что могли пропустить этот момент, это явление, событие: в Западной Сибири, сроду не знавшей морей, на ровном месте, где еще год назад шумели леса и люди собирали хлеб и ездили пыльными дорогами, рождалось море. Собственно, не то море, что имеет выход к океану, соленую воду и устрашающую глубину, а необозримое водное пространство, способное поднимать теплоходы, давать энергию промышленному краю, а людям — штормы и штили, рыбалки и купанья. Они, во всяком случае, ждали от него радостей простых, вполне человеческих.

Вода затопила уже низкие места, рвы и овраги, слила озера и реки, бежавшие когда-то в Обь, хотя не смыла еще воспоминанья о гудевших тут, торопливо сведенных лесах. Среди белой и широченной водищи плавали желто-зеленые острова, у берегов стояли, дожидаясь конца, желтые и побурелые березы — какие по колено, какие по пояс в воде. Говорили, уровень моря повысится еще метра на три.

На другой стороне в синей дымке громоздился горами бор — из расщелин подымались дымы селений. Серое небо с глухими потеками облаков быстро густело, и хотя дичи не было видно, мужчины торопились спустить на воду лодки.

Иришка обежала сопку и вывалила на землю охапку вялых груздей и сыроежек.