Тополя нашей юности

Люди опытные утверждают, что дивизия оказалась в резерве Главного командования и поэтому после Карельского перешейка ей просто ищут горячее место. Видимо, планы командования тоже меняются, если дивизию гоняют, как футбольный мяч. Возможно, изменилась обстановка. Впрочем, никто ничего толком не знает. Может, даже сам комдив…

Станция, на которой выгрузились теперь, литовская, а впереди Восточная Пруссия. Дивизии, видимо, место нашли…

Сразу после выгрузки — марш. Взвод пешей разведки, как и всегда, в голове колонны. Шаркают сапоги по выщербленному булыжному шоссе, тихо позвякивают в вещевых мешках запасные автоматные диски. Виктор Бурачок, который за годы войны заслужил сержантские лычки, идет рядом с помкомвзвода Смирновым. За последние месяцы, проведенные в сплошных переездах, маршах, они сблизились.

Ночь. Длинная, осенняя. В лицо время от времени веет приятной прохладой. Вдоль шоссе бесконечная вереница деревьев. Под ними пожухлая, мягкая трава, на которую после объявления десятиминутного привала все упадут и мгновенно уснут. Виктор размеренно шагает, молчит и думает о том, что такие вот долгие марши вырабатывают у человека какое-то особое отношение к жизни. Никаких высоких порывов, а только тяга к самому обыкновенному. Поесть, поспать. Хорошо обмотать ногу портянкой, чтобы не тер сапог. Свернуть цигарку и закурить. Дом, мирная жизнь остались за недостижимым порогом. Они настолько удалились от реальности, что даже не вспоминаются.

Во время долгих переходов солдаты молчат. Никому не хочется говорить. Мелькнет огонек цигарки, раздастся отрывистая команда. И снова только размеренное шарканье ног…

Идут уже больше двух часов, а привала нет. Возможно, близко то место, где они наконец остановятся, и начальство специально не дает команды на отдых?

— Час ночи, — вполголоса говорит Смирнов. — Топать нам и топать…

У Смирнова есть часы, на которых светится циферблат. Трофейные, немецкие. Хорошо все-таки иметь часы. В любой миг можно посмотреть и знать, сколько времени. Правда, часы как будто не самого высокого качества. Вместо камней в них цилиндры. Но Виктор не знает, чем цилиндры хуже камней, так как внешне часы красивые. Блестящие, никелированные.

Коренастый широколицый Смирнов шагает спокойно. На войне он три года, перенес ленинградскую блокаду. Два раза был ранен. Последний раз — на Карельском перешейке. Бурачок лежал с ним в медсанбате, потом Смирнова вывезли в тыловой госпиталь, Виктор думал, что больше не встретится с ним, но через два месяца помкомвзвода пешей разведки счастливо возвратился в полк. Обошел многочисленные рогатки и препоны.

Впереди заблестели и мгновенно погасли какие-то огоньки. Бурачок, как и все остальные, подумал, что там деревня, а возможно, и конечный путь их марша. Тверже зашаркали сапоги, ботинки по камням шоссе. Но хорошее настроение так же быстро улетучилось, как и пришло. Прямо на шоссе стояла военная машина с накрытым брезентом кузовом, в моторе которой копался шофер.

Минуя машину, колонна прошла по краю дороги, некоторые спрыгнули даже в кювет. Темное, без звезд и месяца, висит небо. Ветер усилился, он налетает со стороны поля, принося терпкие запахи увядших трав, гнилой картофельной ботвы, мокрой осенней земли. Глаза уже приспособились к темноте, и можно кое-что различить. Впереди еле-еле белеет полоска неба. До слуха долетело далекое, чуть слышное кукареканье петуха. В другом месте залаяли собаки. По сторонам дороги видны какие-то селения. Но они разобщенные, мелкие, и деревнями их не назовешь. Промелькнет два-три темных строения, возле них такие же темные ряды деревьев, и дальше снова голое пустое поле. Видимо, хутора, думает Бурачок. Где-то он слышал, что в Литве нет деревень в обычном смысле, а только вот такие хаты и сеновалы, разбросанные на просторе полей. Хочется есть. НЗ выдали на двое суток, но два дня и ночь они ехали или подолгу стояли на станциях. В дороге было обычное котловое обеспечение — суп, каша, чай, но можно считать, что НЗ нет. У Виктора осталось три сухаря и небольшой кусочек шпика. У Смирнова запас почти нетронутый. Он не так падок на еду, как Виктор.

— По сухарику, — говорит Бурачок.

— Можно, — соглашается Смирнов.

Виктор с огромным наслаждением вгрызается молодыми зубами в чуть влажный, солоноватый с кислинкой сухарь. За год военной жизни он не изведал еды более вкусной, чем обычный ржаной, специально высушенный хлеб. На войне не так много радостей, и самая большая из них — поесть. Сухарь, в отличие от супа, каши, дает возможность растянуть эту радость как можно дольше, он имеет все вкусовые оттенки. Он пахнет дымом, рожью, льняным мешком, в котором его привезли. Имея сухарь и воду, можно прожить без всего остального, что входит в обычный солдатский рацион.

Возле хутора снова залаяли собаки и прокукарекал петух.

У Виктора слабость к сухарям. Если они еще остались в вещевом мешке, то он их потихоньку вытягивает и жует, сознательно заглушая все укоры совести. По этой причине ему ни разу не удавалось сберечь до нужного срока неприкосновенный запас.