Тоска по Лондону

Прозвище Бретер приклеилось с моей легкой руки. В знаменитой на весь город вареничной мы проводили наш ежегодный семинар с отрывом от производства. Мероприятие почему-то называлось открытие сезона. Название нравилось нам нелепостью, ничего мы не открывали, кроме бутылок. Да еще истины лучше плохо отдыхать, чем хорошо работать, с чем и тогда я тайно был не совсем согласен, а теперь, не работая, подавно. И вот компанией из пяти человек в составе четырех представителей Ея Величества Пятой Графы и Балалайки мы беззаботно открывали бутылки и готовили первый вступительный тост, когда кто-то за соседним столиком запустил по Графе. Я еще не успел подсчитать силы, как Игрок вытянул свое и без того длинное естество и пошел на вы. При этом не забыл прихватить с собой бутылку, но нес ее не так, чтобы пить, а так, чтобы бить. Пока мы с разной скоростью, явно к началу не поспевая, вставали, кампания окончилась. Один стул валялся на земле, один штымп сидел, согнувшись, еще один потирал лодыжку (у Игрока были свои, хотя, быть может, и не вполне спортивные приемы), остальные, числом пять или шесть, уговаривали Игрока, а потом и нас, ставших рядом, объединить компании и пить вместе, поскольку, в сущности, ничто нас не разделяет, мы даже и языка своей Графы не знаем, и ничем, кроме особой пронырливости, от других не отличаемся. «Я не пью с поцами», — уходя и не отвечая на пронырливость (к тому времени он трижды был назначаем и трижды снимаем), сказал Игрок.

Я трусоват, о чем докладывал тебе, Эвент. Компонента Бретера во мне (это компонента храбрости. Такое не забывается.

По-моему, тебе худо, дуся, сказал он. Обещаю, что выполню твою волю, но, может, все как-то обойдется? Не полечиться ли тебе?

Комната была завалена газетами и журналами. Он очистил для меня кресло и усадил.

Мне помнится запах «Золотого руна». Как обстоит дело с запахами во сне?

Приоткрываю глаза — Клуша! В белом халате, со стетоскопом на груди, возится с кардиографом, отрывает от меня присоски — ну, словно живая!

Осторожно перекатываю глазные яблоки и отмечаю, что либо это не заведение Дока, либо меня перевели в одиночку, наверное, на верхнем этаже, здесь светлее и больше крыш в поле зрения. В голове у меня после недавней вспышки сонно и тихо, и я ловлю себя на безразличии к прошлому, настоящему и будущему.

Но окно и эти крыши что-то пробудили во мне, я напрягся и — вспомнил. Вспомнил небольшую акварель из частной коллекции. Одна из картинок, где сюжет ничего не значит. Переплет окна, в просветах сквозь кисею занавески заснеженные крыши, голые ветви и синее, в пушистых облаках, небо. Холодный солнечный день. И тоскующий взгляд из чердачных окон, из последнего прибежища, на равнодушную природу, на недоступный простор. Когда я увидел акварель, слезы хлынули у меня из глаз еще прежде, чем мне сказали, что художник стал пеплом в Яновском лагере смерти.

Мы с Клушей столкнулись взглядами, и у нее приоткрылся рот. У меня в черепе нет ни единой мысли, сказал я, вы залечили меня до глупости. Все будет хорошо, сказала она. Как долго вы у моего одра? Сутки, сказала она. Только не говорите, что я храпел, не перевариваю критики. Близорукие глаза ее под светлыми очками без оправы налились слезами, и она сказала: Вы не храпели, вы хрипели, у вас был двухсторонний отек легких. Зачем же вы это сделали, сказал я. Что? Она мигнула золотушными ресницами. Не дали мне улизнуть! Глупости, не смейте об этом думать! Я живу против своего желания. Не говорите так, жалобно сказала она, вы не смеете говорить врачу такие вещи. К черту врачей, сказал я всердцах, пробуждаясь от расслабления, вмешиваетесь тут в божественные предопределения и путаете все карты. Зачем вы меня вытащили? Вы обязаны жить. Обязан? Кому? Всем нам.

— А вы представьте своего мужа на моем месте.

— Он не мог бы оказаться на вашем месте.

— Ну, не скажите, я и сам не мог бы оказаться на своем месте, но вот, оказался.

— Да, оказались, а он не мог бы.

— Вот и я не смог, — сказал я, но тут же одумался и закончил: — Не смог вынести сложноподчиненного состояния и выбрал свободу.

Она покачала головой:

— Вы романтик, это опасно.

— Только для меня одного. А вы прагматик, это опасно для обоих.

Мы говорили друг другу «вы», словно не было дружбы между семьями и наших незабываемых междусобойчиков с Затейником в уютном переулке, совсем рядом с моей трущобой, но туда я, как бездомная собака, забредаю лишь повыть ночами.

Как это получилось, сказала она с мукой в голосе, чего я уж никак не ждал от опытного врача. А вы как думаете, спросил я, даже не пытаясь прятать коварство вопроса. Что бы я ни ответила, вам от этого станет хуже, сказала Клуша. Умница. Хороший врач всегда умница. Но и он делает глупости. Сочувствие больному в данной ситуации… Воистину добивающее сочувствие.