Тоска по Лондону

Это на тебя похоже. Ты ни разу не унизился до того, чтобы верить критикам. Если довод неотразим — осмею оппонента. «О, вы зря так беспокоитесь, милейший, вы меня не расстроили, вы меня рассмешили.» Вот сюжет — жизнь моих Манек. Сюжет, который я наблюдал десять лет с расстояния вытянутой руки. Руки, не раз вытянутой ради того, чтобы стереть слезы со щек. Вот героини, вот роман, вот сюжет для художника того калибра, к которому ты себя — не без основания, впрочем, — причисляешь. Но ты, конечно, отобьешься тем, что не мне судить о сюжетах…

Да что ты о себе возомнил, в самом деле, что так говоришь со мной? Ты, совковое отродье, твой горб и могила не исправит, как ты смеешь? Писатель не тот, кто записывает сюжеты. Чтоб стать писателем, надо родиться поэтом!

В дверь постучали, и у меня забилось сердце. Это оказался Сек, и я облегченно откинулся на подушки.

Как самочувствие?

Кормят — значит, существую.

Почему ты не пишешь, сказал он, словно подслушивал под дверью мою перепалку с Мандарином, у тебя была бы аудитория.

Потому и не пишу. Ответственности боюсь. Любое высказывание небезобидно. Это и без помощников страшновато, а уж когда у тебя такие помощнички…

Какие?

Ты знаешь, что ни одно мое произведение не увидело свет в том виде, в каком было зачато и выношено?

Редактировали?

Ну, если называть редактированием выкалывание глаз, отрезание ушей, обрубание членов… Из-за слепоты, глухоты и бесполости мои произведения не могли ни сочувствия вызвать, ни возмутить. K тому же для ослабления того, что в них все же оставалось, им отрезали концы. Представь рассказ Чехова или О'Генри без последней фразы и поймешь, с каким ужасом я брал в руки выходящие из печати книги и статьи. При том, что я не Чехов.

А теперь, не унимался он, когда можешь не опасаться строгостей, теперь в чем дело?

Говорю же тебе: я не Чехов. Я не родился поэтом, я не писатель, я гражданин. Пытался усовершенствовать то, что существовало. Не дать развалиться. Вы не желали потрясений, но недостаточно сильно не желали. Я не желал сильнее. Вас это пугало, вы не верили, противились. Теперь не противитесь, но — поезд ушел. Писать уже не о чем. Разве лишь о том, как мешали работать специалистам. Знаешь, почему Гитлер не взял Москву и проиграл блицкриг, да притом дважды, и в первый год войны и во второй? Он нанял специалистов, первоклассных киллеров, лучших в мире, но в решающий момент стал вырывать у них оружие, чтобы сделать эту работу самому.

А знаешь, восторженно сказал Сек, я всегда гордился, что ты не только пишешь, ты создаешь! Я скривился. Это ты зря, сказал Сек, это тебя спасло, когда судьба твоя висела на волоске после той заявки. Я повез Первого по заводам, показывал твои станки, они еще работают… (Станки! Утешил меня, убежденного, что третичную обезьяну не следовало спускать с древес и позволять ей изгаживать прекрасную землю…) Надо же, сказал я вслух, эти станки переживут меня самого. Вообще, как я попал в ГУГовскую больницу, в рай исполняемых желаний? Тебя перевезли, сказал он, могло кончиться плохо. Могло, было бы совсем неплохо. Но вслух я произнес иное:

— Когда эту больницу строили, один мой друг сказал…

— Знаю, — прервал Сек, — даже знаком с твоим другом, славный человек, но больница все-таки построена и откачали тебя именно здесь.

Вывези меня на прогулку, попросил я. Что ты, сказал он, кивнув на дверь, да она меня убьет! Зато я принес новость: твоя статья в «Кривде» опубликована на Союз. Да? Принимаю поздравления! Понимаешь, опубликована она как редакционная. Моя статья как редакционная, да не может быть… И не просто редакционная, а передовая. Я пишу витиевато, а редакционные безлики… Именно поэтому на месте передовой она свое дело и делает, сказал Сек. Вряд ли, сказал я, у меня при ее написании имелся некий узко-эгоистический интерес, и в этом отношении она, став анонимной, дела не сделала. Сделала, сказал Сек, Первый аж рвется с тобой знакомиться, только запрет Клуши удержал его от визита. Рвется, какая честь, сказал я, даже странно, что ж, познакомимся, но я не хотел бы, чтобы это изменило наши отношения. Понимаю твои чувства, отозвался Сек, но он Первый, надо делать дело и быть лояльными по отношению к руководству. Разумеется, сказал я.

Как далеко простирается его лояльность? Готов ли он поведать Первому о беседе, в результате которой я очутился здесь? Уже поведал? Самостоятельную или подчиненную роль играет Паук? Если подчиненную — кому? Если самостоятельную, какие можно изыскать против него средства? Если никаких, сколько у меня времени до автомобильной катастрофы и похорон по первому разряду? Или до заключения в диспансер, поскольку имени у меня по-прежнему нет?

Главный вопрос, однако, заключается в том, на какие вопросы из перечисленных я могу получить от Сека правдивый ответ? Здесь, где прослушивание ведется в самый момент разговора?!

Кстати, о литературе и литературний критике, сказал я. Ставлю тебя в известность, что меня таскали в Большой Дом на беседу с записью на пленку. Думаете, это стимулирует?