Тоска по Лондону

А-а, да, небрежно сказал Сек, они обратились за разрешением побеспокоить тебя, как человека, сопоставившего сильные и слабые стороны социальных систем…

Вот, оказывается, кому поручено развивать теорию раститкизма, сказал я и сопроводил реплику взглядом и жестом, что вполне недвусмысленно читалось так: ну удружил ты мне, ну спасибо за такую заботу.

Сек, получив депешу, роняет — «Уверен, что ты справишься с этой задачей» — и тут же поджимает губы, энергично мотает головой, разводит руками, шевелит бровями и ладонями, и получается следующее сообщение: ты не прав, друже, мы вась-вась, да и отказать им нельзя, но все под контролем, не дрейфь, враг будет разбит, победа будет за нами.

Как бы ни относился я к этому оптимизму, приходится принять его на веру. Уже то хорошо, что Сек не отвел глаз и не стал балалакать трафаретными успокоительными фразами.

Зашла улыбающаяся Клуша, бросила на меня взгляд, и лицо ее пошло пятнами. Она повернулась к Секу, он испуганно встал. Вы человеческого языка не понимаете, придушенно сказала Клуша. Сек выскочил за дверь. Клуша схватила шприц, сделала укол и стала массировать мышцу. Я смотрел на нее сонно. Я лежал в чистой постели, не был одинок и мне было хорошо.

— Кошка, — сказал я.

— Молчите, вы, самоед, — непочтительно сказала она. — Как вам не стыдно выставить свою семью на обозрение любопытным? У так называемых порядочных людей нет большего удовольствия, чем смаковать чужие несчастья. Они пьют наши слезы, как мухи кровь раненых животных.

— Вас послушать — так и умереть нельзя, — обиженно завел я свою обычную песнь, ходя налево иль направо у лукоморья по цепи.

— Но уж если сделали это, если вам хватило духу на единственный разумный поступок, что же вы гложете себя и укорачиваете себе жизнь?

— Ага, — сказал я сквозь смертную усталость, — не упустили моих слов о любопытных… И тем совсем упали в моих глазах, дорогая. Плевать на мух. Орел не ловит мух. Все, что я ни сделал, было любовью. И моя драма — драма любви. Я люблю и обязан был умереть у ее ног. Пусть бы она и после смерти ничего не поняла. Пусть бы пинала мой труп. Разлука хуже смерти.

— Прекратите! — плача сказала она и всадила мне новый укол.

ГЛАВА 28. ПРОЯСНЕНИЕ

Причиной моего коллапса оказалось самолечение. Простуду принял за воспаление легких, аспирином злоупотребил, разжижил кровь и при начинавшемся отеке продолжал глотать аспирин… И так далее. Словом, уже через день после посещения Сека Клуша сняла большинство ограничений и даже выгнала меня из постели.

На радостях Сек на манер восточного владыки обкормил меня персиками и виноградом и снова стал жундеть о возвращении в литературу под сенью новой и окончательной свободы. И как это ты догадался о ее окончательности, смеялся я, а он толковал о необратимости процесса и невозможности повторения прошлого. Как по мне, человечество тем лишь и занимается, что повторяет прошлое во все более ужасающих вариантах. Впрочем, шаткость свободы меня не остановила бы. Тогда что же? А то, что неохота развлекать публику своими горестями. А чужими? Я задумался о том, насколько ясно понимают читатели природу писательства и переживание так называемого чужого. Он терпеливо ждал. Ладно, оставим это, сказал я. Нет, не оставим, твердо сказал он, для меня было бы делом жизни вернуть тебя в литературу.

Как ни рассуждай о глубине читательского понимания, а мимо таких заявлений не пройти. Понимаешь, Сныч, сказал я, хоть литература и заключается в умении излагать неделикатные вещи деликатно, я могу лишь восхищаться Фундаментом, а следовать — нет, кишка тонка. Почему именно Фундамент? Его стиль оказал на меня влияние, я восхищаюсь им как профессионалом. Ты первый, от кого я это слышу, сказал Сек. Придет время — и его объявят гением. После смерти, конечно. Никто не представил эпоху с такой полнотой на ее языке и в ее символах. Из титских стандартных ситуаций и при участии известных или типичных персонажей он такую возгнал квинтэссенсию, что отбил хлеб у целого поколения писак. Более того, сам ничего добавить не может, молчит. Куда же мне? Это не ответ, у него свое, у тебя свое, мы еще вернемся к этому и поговорим.

Но говорить явились Мандарин и Первый Поэт. Первый, конечно, оттер Мандарина, куда там французу тягаться с пролетарскими замашками. Поэт навалился на меня и обиженно загудел, что я обошелся с ним грубо. Я уже вдоволь натерпелся от того, что правду называют грубостью, но все же выслушал до конца. А в конце Поэт придавил меня любимым моим четверостишием «Я знаю силу слов, я знаю слов набат…» Осталось лишь смиренно просить прощения и заверять его, что с моей стороны тот выпад был данью настроению, каковое ему похлеще моего знакомо, и такого непочтительного отношения к лучшим его творениям я больше себе не позволю.

После чего настал черед Мандарина.

Итак, я не писатель, сказал он. Ты титан, потрясающий мастер, всем творчеством доказавший погубность следования доктрине.

Какова же была моя доктрина?