Тоска по Лондону

Xа-ха, да нет, что вы… Охранительные тенденции и все такое, все на месте — (- и в то же время, знаете, что-то во мне протестует против этого вашего опуса, и не примитивно, не поверхностно, а глубинно, и что бы это могло быть, не могли бы вы определить, как автор, точно знающий, что именно заложил он между строк?

Чует мину…

Это вы, отвечаю, натасканы читать между строк и выискивать в растре символы, враждебные титскизму. А я лишь инженер, то есть человек, мыслящий рационально.

Не скажите, батенька, не скажите, вы давно уже литератор и лишь во вторую очередь инженер, и сильны именно интуицией, тем и страшны. Что-то, знаете ли, в эссе, в его эмоциональном заряде, вы же не статью писали, это эссе, жанр эмоциональный, стало быть, и настроение его выплескивается за пределы, рационально, так сказать, очерченные вашей мыслью, ее слишком, понимаете ли, продуманными формулировками…

Наилучших ценителей своего творчества всегда находил во врагах. Гляжу на него с сонливым недоумением и — молчу.

Не хотите разговаривать, огорченно заключает Паук.

Простите, полковник, просто не улавливаю вопроса.

Мой вопрос, терпеливо продолжает Паук, но поворачивает вопрос так, что он становится вровень с моим горлом, словно ятаган, к чему вы призываете своим очерком?

Аа, вот вы о чем… Это охотно… Вот вы находитесь в конфликте с детьми… — Все родители в конфликте с детьми. Вы, если не ошибаюсь, в более остром конфликте с детьми, не так ли? — Не в идеологическом. А вы в идеологическом, это безнадежно, это вы знаете, полковник. А все благодаря школе. Она сделала ваших детей такими. Воспитывала идеально. Преуспела ли (другой вопрос, но вы-то сами далеки от идеала. Провозглашаете одно, шепчетесь о другом, творите третье, и дети проникаются к вам отвращением.

Тык тебя травинкой в брюшко, мерзкий паук!

Он откинулся на стуле.

Так-так, сказал он.

Это еще не все, жестко продолжал я. (Раскочегарился все же… То, в чем зло упрекал меня ЛД при свидании в тюремном замке… Но что делать, что делать, это моя натура, борьба с ней была борьбой всей моей жизни…) Школа, теперь уже вопреки вашему желанию, продолжает фабриковать Павликов Морозовых. Эффективность не та, но все же… А павлики вам уже не нужны, страшны. Вам делают пальчиком «ну-ну!» ваши же детки, вы не знаете, куда они поведут страну, и вам страшно. Что — вам?! Мне страшно, но вам и вовсе!.. Школа между тем продолжает крепить традиционные узы между гражданином и государством помимо семьи. И это облегчает детям возможность насрать на вас.

Концовка его ошеломила контрастом с классическим зачином. Он искривился, словно от скрежета по стеклу.

Вот как? Почему? Почему именно на нас, а не на вас с дурацким вашим идеализмом?

(Браво, Букеша! Так держать!)

Зря пытаетесь сбить меня, полковник, я давно и глубоко выносил то, что излагаю. Вы сами затронули болезненную для вас тему. Вы потеряли детей потому, что ваша идеология трусливо избегает главного вопроса бытия: для чего это и что потом, после ямы или дымка крематория. Атеисты эффективны, особенно в деле разрушения, они живучи и даже плодовиты, полковник, но — не оставляют потомства. Парадокс! Да-да, знаю, у вас сын и дочь, однако они уже не атеисты.

Он наклонился и стал глядеть мне в глаза. Рассматривал в упор, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, отводя ее, приближая вплотную, он сверлил меня, он впивался в глубины, а я отвечал ему взглядом открытым и теплым, как бравый солдат Швейк. Секрет неустрашимости в отсутствии злобы. Озлобился — и ты бессилен. Да и на кого? Перед тобой гниль человеческая, лишенная души и достойная жалости. И я гляжу с добротой. И, чем дальше, тем больше наполняюсь уверенностью.

Он откинулся на стуле и спросил, почему я прямо не высказался в своем опусе, и я ответил, что не желаю ставить телегу впереди лошади. Эссе рассчитано на дискуссию, за дискуссией могут последовать практические шаги, но могут и не последовать, это дело госаппарата.

Себя, значит, вы рассматриваете как советника этого аппарата, комментировал Паук.

Эссе опубликовано анонимно, полковник, простодушно сказал я. Готов и впредь торговать плодами извилин, готов к услугам всех, кому по чину высказать здравую мысль, не противоречащую моим убеждениям и уважающую ценности, попираемые вот уже семьдесят с лишним лет. — А если нет? — Ну, нет — так нет.

Он досадливо цыкнул и поморщился:

— Не так мы с вами разговариваем, как мне хотелось бы…

— Да, не так, как хотелось бы вам, но так, как хочется мне.

— Вот-вот, этого-то и не понимаю! Чего хорохориться? Я пришел, понимаете, поговорить, пришел как частное лицо, а вы встречаете меня заявлениеми и, можно сказать, просто заставляете говорить языком допросов. Думаете, я под мундиром не человек? Других у меня, что ли, желаний нет, только ловить и допрашивать?