Тоска по Лондону

А этот… Что орет эта скотина? О ком? Об Анне? о сыне? о жене? О чьей жене?

Анна-Мария, дева чистая и непорочная, кто, роженица, защитит честь твою в этот тяжелый для нашей Родины час…

Крепись, молчи!

Если смолчу, переборю это бешенство, не брошусь на творящего гнусное, мне не дано будет войти. Истрепанная и жалкая душа, недостойная вечной жизни, будет отвергнута и не встретится с чистыми сестрами…

— А главнае, канешна, ротик. Ротик у ние, я вам далажу — яяяййй!

Бутылкой!..

Упал без звука.

Все. Вот и убил.

* * *

Эвка, это опять я.

За окном ночь, я в своей комнате, маман мотается по коридору, папка неизвестно где, жизнь разбита, вертятся колесики, крутятся моторчики, заиньки и паиньки баиньки хотят…

Мой олух Букет выдал.

Хоть мы с тобой девушки экстравагантные и перепробовали все вкусное и невкусное, все перекурили, перенюхали и славненько перебесились — пока благополучно, слава аллаху, — но журили нас заботливо и живем мы в неге. По счетам с нас не спрашивают, а если спрашивают, либо платим, либо нет. Нам угождают. Я не о том, что пальто подают или доставляют всякие невозможности, а вообще, в широком смысле. Даже и сейчас я не очень тревожусь. Все пройдет, будни вернутся. Мы инфанты власти, не спорь, это так. Нам улыбаются, перед нами заискивают. Кто не заискивает, те за забором. Ну, скривит нос кто-то в университете, ну и что? Ответила и вернулась в свою среду. Знаешь, это — счастье. Несчастье — быть в чужой среде. Оказаться в ней. Ужас, жуть. Я видела это. Видела, как убивают чужака. В толпе влиятельных людей, так они себя называют. С Жепиком Во главе. Я тебе не писала, этот козел стремился между моих ног. Представляешь? Вообразил себя героем моего романа. Такой был сладюля, пока я его не отшила. Сегодня я видела, каким он может быть.

Помнишь «Журналист из Рима»? Предки укатили на уикэнд, а мы забрались в постельку, включили видеомаг с тремя девусечками такими хорошенькими, ты стала целовать меня в ушко и шептать такие слова, что я потекла, как Снегурка. Ты, наверное, помнишь, такие дни не забываются. Потом я уснула, а проснулась, когда фильм с девочками уже окончился и ты смотрела что-то черно-белое. Ты лежала на животе, опершись на локоть, волосы у тебя рассыпались, пахла просто замечательно, я полезла было к тебе, а ты цыкнула и сказала: «Обожди, давай смотреть!» Я обиделась. А потом фильм меня затянул. А потом помнишь, что было? Как мы ревели от обиды за этого идиота, за этого растяпу с его никому не нужной добротой, как кричали в экран, словно он мог услышать: Дай же им, дурак, дай им всем в морду!

Эвка, все повторилось не на экране, а в шаге от меня.

Сама понимаешь, после маляров мы все были на взводе, и Букет взялся нас развлекать. Да так, что даже маман забыла, под каким мы все колпаком. Рассказывал он о себе такое, что у меня затылок разболелся от хохота, хоть, если подумать, все это было совсем не смешно, — в какие положения нелепые попадал он там, в своей Америке, из-за незнания языка или обычаев. Вот разница между нашим и их юмором: наш о ком-то…

Потом поехали мы с ним сеять, как он выразился.

От вечера, конечно, многого ждали, хотя и не того, что случилось, и явились на него даже те, кто обычно не ходит. Зал благоухал, и цвел, и млел. Прибыли самые холеные кошки в сопровождении котов — владельцев и совладельцев. Каждая казалась себе пупом Вселенной и вела себя соответственно. В центре был Букет в новом варианте — уверенный, спокойный и знающий себе цену. Мир — театр… Также увидела я, что цену ему знают и кошки.

Стол был, словно готовили поминки. И сервировка не столовская. Ну, все и набросились. Жалею, что ты не видела, как Букет лукаво на меня глянул, но тут же двинулся к столу, чтобы не выделяться, и как ловко разговаривал, еда ему не мешала. А кошки и коты жрали — лампочки лопались, только сопли успевали вытирать.

Эвка, этот старый хлюст еще и не упускал ничего достойного. Достойного и не было, но ни одна, желавшая обратить на себя внимание, не просчиталась. Я так обозлилась, что ущипнула его не на шутку. Но стало интересно: ведь дохлый же старикашка, только-только отошел от приступа, как же так? Вот когда я и свои ужимки увидела со стороны. Как наши дамочки громко говорили, визгливо смеялись и делались и пошлы, и глупы. А он был сама естественность. Вот чего можно достичь с возрастом. Мы не простушки, но в старости себя, сегодняшних, будем презирать.

Притом еще и одет он был потрясно. Светло-серый новехонький костюм в белую полоску, белая рубашка, это маман постаралась, замшевые башмаки никакого света. Единственное цветное пятно в наряде был галстук. Просто пятно, неяркое. Словом, так никто не был одет. Американец!

К тому, что он побьет всех нарядом, я была готова.

K чему оказалась не готова — это к его кобелиному поведению.