Тоска по Лондону

Редкий мерзавец, доверительно сообщает полковник. В юности проходил по делу о коллективном изнасиловании с нанесением увечий, отвертелся, пришел к нам, мы его предупредили в смысле морального облика, нет же, опять попался. И опять, представьте, отвертелся, хоть мы и пальцем ради него не шевельнули. Он и с нами вел двойную игру, об этих махинациях ни гу-гу. Вымазан был, конечно, по самые уши, вот и отравился.

С этого момента — благодарю, полковник, за спасительную ложь, — бдительность восстанавливается. Вешать мне на уши, что Косой Глаз не знал об экономических кунштюках ГУГа и об участии в них всякой сошки, вроде Завгара, а, главное, что такой эмбрион способен отравиться, гнида, он и в тюрьме процветал бы, а в его арсенале яда нет даже для себя, у него нож, молоток, пистолет… Ну, господа, очень уж вы невысоко меня цените.

Согласно киваю, но распирает желание узнать, откуда тянется эта характеристика простака. И почему так она устойчива. Люди ведь меняются, редкий юноша не умнеет к старости. Неужто таким я выгляжу лопухом, что кажется допустимым излагать мне любую чушь?

Терпение, узнаю, беседа нетороплива. Выражаю сожаление, что-де сразу надо было мне из кабинета Первого идти сюда. И, как бы невзначай, задеваю некий эпизод из прошлого. Паук заглядывает в пухлую папку и лукаво усмехается: Да, состыкуйся вы с нами тогда, были бы ученым с именем… Не знаю, кто потерял больше, тоже лукаво отвечаю, выше заурядного доктора наук не прыгнуть, а имя я и так приобрел, еще какое — Городской Сумасшедший! И массу беспокойства вам доставил, все был от вас по другую сторону баррикад…

Он разводит руками:

— Сами так распорядились, милейший. Бунт с политической окраской во время сельскохозяйственных работ… — (Какая там политическая окраска… Жрать хотели.) — И лжетоварищество ваше…

— Почему лже, сударь? — Тут уж я обиделся.

— Ну, виноват, оговорился. Могли доброе дело сделать и для себя, и для народа. Та сявка, за которую вы головой рискнули, вылезла после института в деятели, мы уж и сами не знали, как ее засунуть туда, откуда она вылезла. Назови вы тогда его имя — он и не вылез бы, а страна богаче стала бы талантливым ученым…

Опять талантливым… Пой, ласточка, пой. Но вот, значит, что ликвидировало мои шансы на аспирантуру, о которой я мечтал и ради которой так неистово учился: крест на мне поставил Косой Глаз. А ведь клеились они до этого ко мне через комсомол, теперь вспоминаю. Но какое сотрудничество с тем, кто и на допросе не называет имен… То ли дело уголовнички типа Завгара, с ними сотрудничать — милое дело.

А интересно скользить по прошлому с таким информированным гидом. И досье мое приоткрылось, исполнилась еще одна мечта. Спроста ли? Выходят ли отсюда те, перед кем раскрываются их досье? Неважно, вперед, вперед! Я все еще тяну время, это не лишне, если прикрываешь отход.

И все-таки жаль. Вскоре эти папки станут доступны любому корреспонденту, а я, как платил за все полную цену, так до самого конца и не научился подешевке…

— Справедливости ради надо отметить, что на этом я прекратил безумства, — замечаю с рассчитанным самодовольством.

— Вы так думаете? — парирует Паук. — А это? — И, не зачитывая донесения — чтобы я не опознал стиль? значит, раскрывает не все?), пересказывает эпизод, чересчур значительный, чтобы я мог о нем забыть. — Сколько ж это лет вам было? Ай-я-яй! Отец семейства, жена, чудные дети… Это как?

Мне остается лишь головой качать: и все-то вы знаете!

— А это? — не унимается он. — Уже подав документы… Тут бы вам и вовсе сидеть тише воды и ниже травы (Так именно и сказал — ниже травы!), а вы в это время?.. Диссидента прятали! Думаете, мы не знали?

— Это уже не я, полковник, это жена, — сказал я.

Он вдруг встал.

— Вы шутите. — Я покачал головой.

И тут непонятное случилось, не из повседневных явлений, это не описать. Словно стало чуть-чуть светлее. Даже не чуть-чуть, а еще меньше. И как-то чуть легче дышать. И как-то внезапно, скачком, переменилось настроение. Показалось, что вся жизнь впереди — жизнь, на которую полковники не влияют. А Паук скукожился, от него ничто не зависело. Зависимости были отныне в моей воле.

Он постоял у кресла и как-то не совсем ловко влез обратно.

— Ваша жена…

— Это была исключительно ее инициатива.

На лице его кисловатое удивление сменяется не сулящей ему в этой беседе плодов глумливой усмешкой. Но мой ответ швырнул меня в прошлое и разом прояснил, сколько у нас было общего. И у меня вырвался вопль. Я заткнул его кашлем. Паук поглядел с интересом, толкуя услышанный звук. Судя по его движению к графину с водой, истолковал верно.

Я задавил кашель и выдал американскую улыбочку.

Вот на основании чего делались выводы о моих умственных способностях… Дескать, безнадежен тот, кого даже жена не может образумить.

Ладно, сейчас мой выстрел. Уж постараюсь не промазать.