Тоска по Лондону

Разгибаюсь. Ну, конец тебе, Паук. Сколько можно? Столько лет. Столько циклов подавления. Такое прошлое. Жизнь прожить — не поле перейти. Жизнь и без того полна усилий. Истина добывается в таких глубоких шахтах. А этот строй нагнал туда веселящего газа, сделал ставку на обмане детей и запугивании родителей, чтобы не раскрыли детям глаза. С тем мы росли, с тем выросли: не мир плох, а мы. Мы улучшимся — и жизнь станет прекрасна. Гражданственность лелеяли себе на беду. Она втягивала нас в конфликты, мы не останавливались. В океане лжи по крупице отцеживали правду. Потомки не поймут, чего стоило докопаться до истины в стране, где, посягая на вселенную, не признавали гения физики, славя предков, убивали лучших современников, воспевая прогресс, растили ретроградов и походя изолгали всю историю. Но чтобы при этом еще и так!..

— Кто дерьмо, полковник? — Часть эклеров и кофе осталась все же в крови, но я справлюсь, тренирован. — Кто из нас двоих?

Лицо его каменеет. В проеме двери возникает конвоир.

— Увести, — бросает Паук.

Коснулась-таки меня эта команда. И когда! В разгар гласности и свободы. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день…

Дверь заперта. На окне решетка. Камера!

ГИМН ТАБЛЕТКЕ. Есть вещи, которых чистюля-литература не упоминает, это ниже ее достоинства.

Но как жили бы диабетики? Что делали бы астматики, ревматики, гипертоники, сердечники, желудочникии и спектр психопатов, от неврастеников до шизофреников?

Ответ: большинство перемерло бы, депрессивные перевешались, агрессивные перестреляли бы оставшихся, а потом покончили с собой. Из чего видно, что таблетка в современной жизни играет роль государственного института.

Скажу больше: что было бы с самими государствами, если бы не таблетки и алкогольные пойла? Но пойлам давно пропеты гимны величайшими певцами, Иоганн Себастьян Бах восславил кофе, а Людвиг ван Бетховен алгоколь. О государствах с нх гимнами и говорить нечего. Почему не воспеть скромную трудягу-таблетку?

История данных конкретных таблеток восходит ко времени моего заточения. В диспансере мне некоторое время предписано было заглатывать лекарства на глазах у бдительно следившего за мною персонала. Действовали таблетки бронебойно, все становилось до лампочки — здесь ты или в Америке, в больнице или на воле, есть ли чтиво или одни партитские лозунги на стенах.

Но вскоре я почувствовал, что не могу без них обходиться. Тогда и начался подвиг моей воли. Поскольку я стал личным пациентом Дока, слежка ослабела, и я начал уменьшать дозу — полтаблетки, четверть, через день, два, по необходимости… За счет экономии формировался запас. Я заботливо пополнял его. Вот недавно просил Дока выписать рецепт. Он поскрипел, но выписал.

Как ты уже знаешь, Эвент, таблеткам я предпочитаю медитацию. Или алкоголь. Но в день начала операции, ввиду исключительных обстоятельств, вернулся к гнусной привычке. Выживу — брошу. Опыт есть, а воля, сам понимаешь…

Словом, одну таблетку я проглотил за четверть часа до того, как впервые в жизни покушался на убийство. Вторую уже здесь, в подвале. Она и помогла мне нейтрализовать зелье, что подмешали в кофе. Так что храбрюсь пока за счет лекарственных препаратов, коих имеется походный, надежно упрятанный запас. А отберут таблетки, возьмусь за моральные ценности… если что-то скопил… и если и впрямь жил, а не видел чей-то туманный сон.

Туман моих неосуществленных замыслов… На самом деле он не был синим, он был розовым. Жаль его. В нем обретались лики светлейших личностей вида Ното sаpiеns, пресуществившихся в драгоценную гальку. Эти халцедоновые планетки, подсвеченные солнцем и звездами в своем орбитальном полете, вразумляли меня тихими, не сливающимися голосами.

Было однажды такое видение. Сон, но из тех, что, быть может, вводят нас в знание. А мы, материалисты, не смеем верить.

Вдруг вспомнился эпизод. Американский. Возвращался с работы в своем «олдсмобиле», проезжал живописный городок из тех, что называют rich neighbouhood, и увидел мальчишку лет двенадцати. Он, видимо, только что свалился с велосипеда. Сидел на обочине, штанина брюк была закатана, ссадины я не увидел, но понял, что ему больно, у и меня знакомо стянуло поджилки от сочувствия. Мы встретились взглядами, и лицо мальчишки разгладилось. А я подумал: бедный, ты увидишь такое, чего мне и не вообразить, как не могли вообразить нынешнего наши бабушки и дедушки. И защемило от жалости. Мир не делается проще. И уж никак не безопаснее. Еще подумал: сколько бедняге предстоит перенести, сколько нанести обид, от которых больно будет ему самому… Мне-то этого осталось немного.

Вскоре я свалил из Америки…

* * *