Тоска по Лондону

Я возился с рукописью, переживая обилие диссонансов в русском языке. Да вот, гляньте сами. Звук ссс меня несомненно съест. Да и вообще, все жестко, громко, вызывающе. Пишешь — ничего. Но читаешь — словно скачешь на палочке верхом по шоссе Тула — Орел (по состоянию дороги в семидесятых годах XX века). Потом пришел незванный Поэт Эпохи и забасил: «Гони чаи, гони, поэт, варенье!» Я сухо ответствовал, что, во-первых, поэтом не смею зваться, во-вторых, такой роскоши, как варенье, для заезжих знаменитостей не держу. Началось выяснение отношений. Не любишь ты меня, сказал он. Но уважаю твой талант. А за что не любишь? Ну, это долгий разговор, сказал я. А нам торопиться некуда, у меня да и у тебя в запасе вечность, что нам поболтать часок-другой? Да ты все равно не согласишься, что рассусоливать. Нет, а все-таки, допытывался он. Что ж, изволь. Я тебя не то что не люблю, я тебя ненавижу, ты всем нам позатыкал рты, всем писателям и поэтам титской эпохи. — …??? — А вот так! Александр Сергеич Пушкин, который, как я понял, и для тебя авторитет, написал стихотворение «Пророк» со словами: «Восстань, пророк, и виждь (видь, значит), и внемли, исполнись волею моей и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей». Это стало заповедью русской литературы. Даже для дураков не секрет, а ты парнище отменно умный, что быть литератором на Руси — не профессия для пропитания, а горение, бескорыстное и безжалостное к себе. Знал ты это? Ага, знал. И, зная, являешься нам сто один год спустя с подлым признанием «Я себя смирял, становясь на горло собственной песне»? Почему, зачем? Пушкин кое-как открыл рот русской словесности, тем велик, не громадными идеями, правдой, правдой! Ты закрыл. Не говори, что не ты. Тобою словно кляпом. Кто тебя просил, кто уполномочил? Мне и рубля не накопили строчки, надменно сказал он. Да брось, ты и деньги растратил, как талант. Во всяком случае, варенье к чаю у тебя было. Но не в этом дело, не деньгами тебя купили, поймали на тщеславии, очень тебе хотелось получить звание Поэта Эпохи. Получил. Но какой же ценой! Кого воспевал! А ты чистенький, яростно спросил он. Ну, где там, но я спохватился и вышел из игры. Наученный моим примером, веско закончил он, а для меня-то примера не было, я верил им. Не надо, сказал я, это мы верили, а ты же не маленький был, когда это заварилось, кому ты там мог верить… Просто — был парией, а пролетарии тебя за плакатики и ненависть к имущим, к состоявшимся, погладили да приладили… А что до примера — да, верно, примера тебе не было, никто тебе не был пример, всю мировую культуру ты смешал с дерьмом, а когда прибегнул к ней, хоть к Александру Сергеичу к тому же, они уже слопали тебя и ты вещал из их смрадной пасти агитпроповским балалаканьем, шершавым языком плаката. Спасибо тебе, новатор, что внес в наш поэтический язык слова блядь и говно, без тебя нам с этими гигантскими задачами ну уж никак было не совладать. Вон литературоведы век гадают, почему ты пустил в себя пулю, и все знают, и никто сказать не смеет, что с пропагандистским кляпом ты выдавал зауряднейшую продукцию, другие с пропкляпом тебя переплюнули. Без кляпа не могли, а с кляпом — за милую душу. Бег в мешках, тут не надо быть бегуном, на это особый талант нужен. Я знаю! город будет! я знаю! саду цвесть! когда! такие! люди! в стране совтитской есть. Баланда. Тихенький лучше сказал: Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей. А куда ему до тебя по таланту. Продал ты свое первородство, увидел, что катишься, ну и…

Тут я опомнился, потому что Поэта Эпохи больше не было, а был передо мной Балалайка с кожаной папкой в руке.

ГЛАВА 10. ОТРЕЗВЛЕНИЕ

Все мои несчастья суть дело рук одного человека — меня самого. Были, суть и будут.

Таким периодом следует начинать повесть о жизни. Рекомендую каждому. По колее личной исповеди все катится гладко, и можно перебирать события, свои и чужие поступки и с изумлением убеждаться, что во всех без исключения ситуациях виноват всегда был ты один и никто больше.

Погоди, так ведь не бывает…

Бывает, не бывает, какая разница… Отправной момент верен: все мои несчастья суть только моих рук дело. Если кто-то может заявить о себе иное, я от души порадуюсь за этого человека.

В день прихода Балалайки мой подвал навестила женщина, перед ней я мог выговориться и тем — хотя бы частично — снять с души тяжесть балалайкиного визита. Но одна из миленьких черт моего характера: не могу говорить о том, что больно. Месяцами, годами, десятилетиями таскаю булыжники горя, пока не перетрутся в песок в душе, в этой лучшей из камнедробилок, и не высыплются к слову в какой-нибудь из историй. А каково там камнедробилке и как она выглядит, эта рана… и вообще, когда высказываешься, не только облегчаешь душу, но и проясняешь суть дела — что там, в деле, существенно, что пустяки, как решить, что предпринять и в какой последовательности…

И все это я могу, когда речь идет о других.

Себе самому я плохой советчик.