Тоска по Лондону

А еще популярны стали романсы тоски по родине — по Родине с большой буквы, конечно. Репертуарные комиссии привлекали к их исполнению эстрадных певцов, а потом внедряли эти песни в ресторанный репертуар, чтобы мужики, уронив чубы или лысины в тарелки с объедками и обливаясь пьяными слезами по поводу неудавшихся жизней, помнили, что кому-то на свете горше — тем бедолагам, которые без родины — Родины с большой буквы! — и — «Здесь, под небом чужим, я как гость нежеланнннный, слышу крик журавлей, улллетающих вдаллль…» и так далее, вплоть до деловитого совета: «Перестаньте ж рыдать надо мной, журавли». Оччччень было идейно, доходчиво, да еще и со слезой.

А не пели миллионы бракопропагандный романс «Ну что сказать мой старый друг мы в этом сами виноваты что столько есть невест вокруг а мы с тобою не женаты… мы берегли свою свободу но сберегли мы не ее а одиночество свое». Это в ответ на жуткую демографическую обстановку, возникшую после войны, когда в результате блестящих побед Красной Армии на одного жениха стало приходиться по десять и более невест. Зачем жениться? И так можно, и очень неплохо, хоть бабами себя утешить, но — без детей и без выплат на них. Этого державе было уже не снести.

Второй серией многоэтажной песни-стройки стал популярный речитатив, лживый, но по-особому, по-титски, то есть искренний по форме, а лживый лишь ввиду наличия правительственного двоедушного замысла: «Помнишь мама моя как девчонку чужую я привел к тебе в дочки тебя не спросив…» Начинался крестовый поход за укрепление браков. А то, понимаешь, поженились по указанию первого романса, но живут-то невестки со свекровями в одной квартире. Да что — в квартире, нету квартир, в одной комнатушке живут. И, конечно, не ладят. Попробуйте ладить в таких условиях. А размножаться? Популярный анекдот той поры назывался «Три заботы новобрачной»: первая — чтобы уснула свекровь, вторая — чтобы не уснул муж, третья — чтобы самой не уснуть. Но квартиры не скоро еще будут. А воспроизводство исполнителей патриотического долга ждать, сами понимаете, не может. Надо рожать, товарищи, в здоровой советской семье. Или даже вне ее, но с непременной выплатой алиментов, державе, сами понимаете, с содержанием матерей-одиночек не справиться. Рожать, рожать и рожать! И свекровь, товарищи, надо мягко, но приструнить! Напомнить о выполнении ее прямых обязанностей — выращивать поголовье… тьфу! извините! поколение молодых строителей этого самого… Нужна песня, понимаете, деликатно воспитывающая свекровь. На положительном, конечно, примере. Зовущая, так сказать. Инструктирующая мать его, как вести себя более или менее по-европейски в условиях азиатского быта. Ну, чего-нибудь в духе: если ссорились мы, ты ее защищала, обвиняя меня, что не прав я во всем, наш семейный покой, как могла, сохраняла, навсегда, так сказать, позабыв о покое своем… и так далее.

Сказано — сделано. Создали, и вручили миллионам, и миллионы запели этот речитатив, как миленькие.

Что и дало повод Скрипуну — мы с ним тогда вкалывали вместе и крепко дружили — заметить: «Все мы люди, управляемые по радио».

Во артисты работали. А ты?

А я брожу по подвалу, алчно поглядывая через приоткрытую дверь на унитаз, под коим сокрыта заветная часть моей рукописи, кружусь у пишущей машинки с девственно чистым листом бумаги и бормочу следующие — невероятно интеллектуальные! — строки неизвестного автора: «По реке плывет утюг из города Чугуева. Ну плыви себе, плыви, железяка… ммм… чертова».

И так полдня.

И так четыре дня перед этим. Одни скомканные начала.

Не ждал сопротивления материала. Думал, проблемная статья отольется, как готовая плавка из вагранки — в один прием. Так славно сочинял почины для Балалайки… Оказывается, одно дело сочинять юродствуя, для забавы, а другое (каждый день для куска хлеба. Вот что есть профессионализм. Как же я вернусь в их титский мир и как удержусь в нем, если завишу от вдохновения?

Мяуканье под дверью отрывает меня от моих непродуктивных размышлений. Послушно беру припасенные объедки и кормлю это ненавистное животное. Терпеть не могу кошек и вполне представляю мир без них. Но обязанности несу. Впрочем, в жилье я ее не впускаю, еще чего, сгружаю ей — или ему — еду в жестянку под дверью и — адью, мон шер. Даже через дверь слышно, как наслаждается эта внедренная в кошачью плоть неизвестно чья душа. Неужто и моей суждены превращения?

Валюсь на тахту и в поисках вдохновенья припоминаю болтовню с Доком. Чуда моего возвращения мы с ним больше не касались, зато намололи тьму квазимудрого по вечным вопросам любви и смерти. Сажусь за машинку. Быть может, энергическое написание микроэссе о любви и смерти выведет меня из этой литературной комы, подтолкнет руку, и она так же лихо отщелкает эссе о школьном воспитании?