Тоска по Лондону

Не сомневаюсь в реальности любого варианта в чистом виде или в любой комбинации с любыми компонентами, какие доступны воображению. Какой вариант выпадет на мою долю? И можно ли сделать, чтобы выпал полет, а не падение? Ведь это даже не те вопросы, на какие можно отвечать не знаю. На них вообще никак отвечать невозможно.

Один интуитивный ответ все же дрожит и переливается повисшей во тьме радужной каплей: к полету надо готовиться, миг не должен застать врасплох даже в случае насильственной смерти. От края обрыва, за которым могут раскрыться необозримые дали, нельзя отпрянуть, дали не раскроются. И нельзя прыгнуть, закрыв глаза, тогда падение. Надо ступить, когда настанет час, не ранее! Не глядя под ноги, с поднятой головой и раскрытыми глазами, чтобы подхватило и понесло. Хватит ли духа на этот шаг? Когда человек живет долго, все получается само по себе. А если не так долго?

Снова слоняюсь по своему жилищу и снова взвихряются во мне залихватские стихи неизвестного автора: «По реке плывет утюг из города Чугуева…» Тьфу!

Урчание за дверью сменяется царапаньем. Обнаглела тварь. Или душа в ней? Преглупая идея — переселение душ. Что-то ни одна достойная душа не переселилась с достойной целью, а все какие-то никчемности, словно шастают с квартиры на квартиру. Идея тем не менее все разрасталась, и русскоязычная пресса, хотя и без комментариев, время от времени перепечатывала сенсации из англоязычных источников — видимо, ввиду их недозволенности в то время на родине. Ну, теперь на родине такое даже поощряется, дабы отвлечь от более серьезного.

Но поставим вопрос в иной плоскости: переселение душ, значит, чепуха, а изолированное существование — нет?

Царапанье повторяется с настойчивостью, достойной наказания, и я набираю воды в пустую кастрюльку, дабы охладить нежность ко мне этого навязчивого животного. И, открыв дверь, удивляюсь тому, что их оказывается двое, и это не кошки вовсе, а очень добротные мужские башмаки фирмы «Кларк», я сам донашиваю подобные. С дурацким автоматизмом перевожу взгляд на свои ноги, они, как и положено, в шлепанцах, да эти «кларки» за дверью куда новее моих, прямо новехонькие, притом громадного размера. Тогда поднимаю взгляд и вижу перед собой молодого человека высокого роста. Как-то сразу вспоминаю, что я еще не добит. Добьет? Этот? Нет. В таких случаях чувство срабатывает мгновенно. Это — проситель. На нюх чую. Проситель — ко мне? Забавно. Вы не ошиблись адресом, молодой человек, спрашиваю, стоя перед ним с чумазой кастрюлькой в руке. Нет, говорит, и называет мое имя. Что ж, входите и представьтесь. Входит и представляется. Его зовут Мирон и он пришел поговорить о некоторых тенденциях современной литературы, которые кажутся сомнительными с точки зрения выживания человечества.

Многообещающее начало. Главное, нашел к кому обратиться. K Сумасшедшему Писателю, книги которого можно получить из спецхрана по спецразрешению.

По американскому обычаю предлагаю ему выпить или попить, он рассеянно отказывается и приступает к делу. Пока он говорит, я разглядываю его со смутной догадкой. Делаю вид, будто просто гляжу ему в глаза, как полагается по твердо усвоенной мною и вошедшей в привычку манере американского работоискателя. Глаза у него небольшие, светлые, узко поставленные, в них таится опасность, они полны беспощадной и неуступчивой доброты, беспредельной, не знающей компромиссов и готовой принести в жертву всего себя, конечно, но также все, что угодно, если это понадобится для так называемого всеобщего блага.

Ох, не скоро еще выветрится этот жертвенный дух… Школьный, кстати.

Кто бы мне объяснил теперь, на склоне лет, на каких весах — а, Док? — взвешивать жертвы? а на каких пресловутое всеобщее благо?

Впрочем, не мои ли это болезненные реминесценции? Но не из воздуха извлеченные, а из того, о чем это дитя толкует.

О беспечности мирового хозяйства, отсутствии знаний об источниках, коими беззаботно пользуемся, не ведая последствий, о темпах, исключающих возможность видеть ущерб природе и ставящих нас перед лицом катастрофы. Толкует о евгенике, о спасении новорожденных уродов ради больничных доходов, о браках между уродами, о кошмаре неполноценных поколений, о расплывчатости гуманизма, о равенстве и свободе, уже во времена французской революции ставших нелепостью. Словом, кич, но внушительный. И о Гитлере не забыл, да-да, о нелепости расового подхода к проблеме, но также о понятной тревоге за людскую породу, дело опорочено зверским подходом, но проблема требует научной основы, а общественный договор — пересмотра в свете современных реалий…

— Вы сын Анны? — Он краснеет и кивает. — Мирон-Леопольд?

— Не знаю, чому мама дала менi таке вичурне им'я… — Перешел от смущения на мову, а до этого говорил по-русски без акцента.

— Чтобы даже именем вы отличались от большинства тех, кто вас окружает, (сказал я. — Рад убедиться, что вашей маме удалось больше. А по сути ваших высказываний…

— Дужэ прошу нэ рахуватыся тым, що я сын Анны, — торопливо сказал он.