Тот, кто меня вернул

Меня продержали на складе несколько дней, чтобы я уже никогда не смогла восстановиться до прежнего уровня. С каждым днём шансы на полное выздоровление падали. Как и предсказал Седов, как только меня отпустили, я побежала в больницу, надеясь на магическое исцеление. Операция заняла несколько часов. И вот — зашиты сухожилия, восстановлены нервы. А что делать с моей душой? Той самой, которая знает — на сто процентов — что я никогда уже не буду хирургом? Никогда уже не буду собой.

В полицию я не пошла. Нет смысла. Кто я — и кто Седов. Он сделает именно так, как обещал, — искалечит мою вторую руку, и никто не сможет меня защитить. Кроме этого он… нет, не буду оправдываться. Молчать — моё право.

Правду узнали двое — хирург, к которому я обратилась за помощью, и Ярослав Игоревич.

Хирургу хватило одного взгляда на повреждения, чтобы понять правду.

— Тебя порезали, — категорически сказал он, разглядывая мою руку. — Сосуды вообще не тронули, их интересовали сухожилия. Значит так, Лера: сначала расскажешь технические детали. Кто резал, когда, в каких условиях и с какой целью. Утаишь хоть малейшую деталь — откажусь оперировать. Я сделаю всё возможное, но ты и сама понимаешь: прошло слишком много времени для полного восстановления. После операции займёмся остальными вопросами — полиция и всё такое. Устраивает?

Я медленно кивнула и отвернулась.

Других вариантов не имелось, поэтому я рассказала ему правду. Отрешённо и тихо, пряча эмоции за медицинским жаргоном.

— Я постараюсь, Лера, — пообещал хирург. Голосом, охрипшим от пронзительной искренности сказанных слов.

Меня повезли в операционную.

По пути к нам подбежал Ярослав Игоревич. Он не видел меня со дня похищения и знал только версию истории, которую придумали люди Седова.

— Ты что, Леонова?? На кой ты такое сотворила?? — заорал он, толкнув каталку к стене и отсылая медсестёр и санитарок подальше. Когда мы остались одни, он склонился к моему лицу и глубоко задышал, сдерживая волнение. — Тебя ждало блестящее будущее, а ты… Лера!! Скажи, почему ты не пришла ко мне, не поговорила?? Зачем себя изрезала? Мне звонил психиатр, рассказал, что ты сделала… почему ты не обратилась за помощью?!

Он плакал. Он — Ярослав Игоревич, великий хирург, тиран, язва, сложный человек — мать твою — плакал, глядя на мою руку. Не говоря ни слова, я позволила ему осмотреть рану. Не ощущая боли, обрисовала пальцем разрезы, позволила ему проследить анатомические детали.

Конечно же, он обо всём догадался и без моих объяснений.

Он выругался, я — нет.

Сплюнул ложь, скормленную ему Седовым, и со всей дури тряхнул каталку.

Он орал про справедливость, и наказание, и полицию, и много чего другого. Требовал немедленных действий, но я отстояла своё право принимать решения, даже если они неправильные. Запретила ему обращаться в полицию. Обрисовала ситуацию, не вдаваясь в детали, и попросила поговорить с хирургом, который готовился к моей операции.

Ярослав Игоревич ругался. Уж поверьте, он ругался. Орал так, что из операционных выглядывали удивлённые медсёстры. Но в итоге он оказался бессилен против моего отрешённого взгляда и категоричного «нет». Я попросила, чтобы меня оставили в покое. Не допрашивали, не расследовали, а просто отпустили быть. Думать. Решать, что делать дальше.

Ярослав Игоревич мне помог. Ругался, бесновался, но сделал, как я просила. Поговорил с психиатрами, чтобы они не особо меня осаждали, подтвердил мою вменяемость и безопасность. Разобрался с моим хирургом. Уж не знаю, что Ярослав Игоревич ему сказал, да и не хочу знать. Проверяя меня после операции, тот смотрел исподлобья и недовольно качал головой, пытаясь воззвать к моему здравомыслию.

— Я обязан заявить в полицию…

— Заявляйте! — слишком резко прервала я, прикрыв глаза. — Скажу им, что не выдержала напряжения на работе и сама себя покалечила. Вот и вся история. Вы ничего не докажете.

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Лера.

Нет. Я не знаю, что делаю. Я вообще ничего не знаю, потому что меня ослепила дикая боль. Моя жизнь взорвалась, оставляя меня посреди никому не нужных обломков.

Пусть думают, что хотят. Знакомые, сотрудники, пусть кто угодно придумывает любые истории. Всё, что угодно.

Мало ли, сорвалась. Всякое бывает, как сказал Седов.

Больше никто не узнает правды.

И начались мрачные дни, словно в моей душе выключили свет. Когда меня навещали, становилось только хуже. Буду справедливой: коллеги старались мне помочь, но не знали, как. Даже Пашка. Особенно он. Не мог на меня смотреть, прятал взгляд в букетах никому не нужных цветов, увядших ещё до того, как они попали в мою безрадостную квартиру. Смотрел мимо меня со страдальческой миной на лице и молчал.

Другие знакомые тоже маялись.

О работе говорить не хотели. Силились вспомнить телевизионные программы, международные новости. Обсуждали мою квартиру, съёмную, крохотную, в которой не хватало воздуха для тяжких вздохов посетителей. Вскользь упоминали семьи, детей, питомцев. Больше говорить не о чем.