Тот самый

Так мы и оказались за кухонным столом. Сначала там сидел только я, но вскоре на звон кружек пришли Жека с Киром. Казалось, будто дом был единым целым с хозяйкой, и та знала, что я не был одиноким гостем. Когда вышли Кир с Жекой, она нисколько не удивилась: только поставила на стол две кружки. Мы узнали, что призрака звали Эллой, и что на самом деле она не была никаким призраком. Элла возвращалась в этот дом каждое лето, чтобы провести немного времени со своей погибшей дочерью. Заметив наши скептические взгляды, она добавила:

– Все вещи хранят воспоминания. Прикосновения. Всё, к чему я здесь прикасаюсь, помнит отпечатки пальцев Лизы. Когда-то она помогала вязать мне эти ажурные салфетки, когда-то и она крутила эти кружки в руках. – Элла скосила взгляд на кружки в наших руках. Повинуясь порыву, я медленно отодвинул от себя кружку. – Эти невидимые частички, оставшиеся здесь, проникают в мои ладони, поднимаются к плечу и достигают сердца.

Жека посмотрела на меня взглядом «эта старуха точно свихнулась». Вот почему дом не показался мне заброшенным. Каждое лето его приводили в порядок.

– Сюда постоянно пытаются забраться любопытные дети. Вы не первые, – этой фразой она отняла у нас право считаться первооткрывателями. – Эти чёртовы дети постоянно бьют окна, разрисовывают стены и портят клумбы. Настоящие свиньи! Считают, будто дом проклят…

Я опустил взгляд. Ведь и мы были такими же детьми.

– Ничего-ничего, – сказала Элла, заметив наше смущение. – Виктор всё время наводит здесь порядок перед моим приездом. Если вы понимаете, о чём я говорю.

Мы не понимали.

– Это даже хорошо, что вы здесь, – продолжала Элла, подливая из чайника кипятка в кружки. – Возвращаться в пустой дом всегда плохо… А ты, кстати, похожа на Лизоньку, – взгляд Эллы обратился к Жеке.

Комплимент звучал неутешительно: наверное, никому не хотелось быть похожим на мёртвого человека. Жека растерянно поправила голубые косы и сгорбилась.

В какой-то момент из сказочного чаепития со Шляпником я попал в другую сказку: теперь я ощущал себя Гензелем, пойманным в ловушку старой ведьмой. Пряничный домик скоро перестанет казаться милым, а чай превратится в яд.

На самом деле я не был уверен, что Элла хорошо видела: на нас смотрели тёмные мутноватые глаза, затянутые катарактой. Серые пятна растекались по чёрным радужкам, словно мазутные пятна на земле. У соседа по лестничной клетке из моей прошлой жизни была катаракта, и мама говорила, чтобы я не подходил к нему, потому что это заразно. Я верил маме, ведь она не могла врать. Спустя несколько лет я узнал, что катаракта незаразна, и что мама врёт куда лучше, чем другие люди.

В уголках глаз Эллы расходились морщинки. Я разглядывал её без стеснения, надеясь, что её нисколько не заботили мои взгляды. Она выглядела одинокой, забытой, как все те вещи, оставленные в подвале. Может быть, ей не с кем было поговорить.

Она всё время поправляла прядь волос, падающую на лицо, и не замолкала ни на секунду.

– Виктор – мой сын, – пояснила Элла. Складывалось впечатление, будто она говорила не с нами: вспоминала свою жизнь, перебирая куцые обрывки памяти.

– А где он сейчас? – впервые за полчаса я услышал голос Жеки.

Наверняка она боялась, что тот мог вернуться в любую минуту. Он явно не будет рад нам, как Элла.

– Он уже уехал. Он никогда не остаётся здесь.

Мы расслабленно выдохнули.

– Вы сказали, что Лиза знала о том, что это её последний день. – Когда я заговорил, Кир и Жека посмотрели на меня так, будто я предложил им выскочить из окна многоэтажки. Выдержав удивлённые взгляды, я продолжил: – почему?

– Потому что она убила себя, глупышка, – морщинистая рука потянулась к моей голове, чтобы встрепать лёгкие кудри, но я медленно отклонился в сторону. Рука, словно ядовитая змея, покружила в воздухе в поисках жертвы и легла обратно на стол. Сухие жилистые пальцы смяли ажурную салфетку. – Всякий человек, решивший убить себя, знает свои последние минуты.

– Разве вы не любили её?

– Конечно, любила, – Элла нисколько не смутилась моим вопросом, и я почувствовал благодарность. – Понимаешь, в чём дело, дорогуша, – она не знала моего имени, поэтому время от времени придумывала мне ласковые клички. Материнская забота, запертая внутри, прокладывала себе ход через тёмные уголки души. – А ты почему ничего не ешь? – забыв, с чего начала, она пододвинула к Киру вазочку с леденцами. – Так вот… Для тех, кто дорожит тобой, ты – самый лучший. Тот самый. Самый любимый, самый-самый. А для кого-то другого тем самым человеком будет совсем иной человек. Понимаешь? Нельзя быть тем самым для всех, но все мы для кого-то те самые. Понимаешь? – она повторяла один и тот же вопрос, словно объясняла теорему Пифагора. – Моя Лиза была для меня самой лучшей, но многие её не принимали… Ей было мало моей любви, понимаешь? Она хотела стать той самой для человека, которому было всё равно. Понимаешь?