«Товарищ Керенский»

Впоследствии даже союзники политика не без критики оценивали его роль объединителя, хотя и признавали необходимость подобных действий. В сентябре 1917 года Церетели, характеризуя Керенского как «воплощение идеи коалиции», не без сожаления отмечал «непомерное усиление личного момента в управлении государством». Влиятельный лидер умеренных социалистов и убежденный сторонник коалиции мог подразумевать, что к этому времени роль Керенского была необычайно велика: наблюдалось отсутствие весомых организованных политических сил, которые могли бы институционально обеспечивать компромисс между «буржуазией» и «демократией», а это объективно способствовало востребованности авторитетного политика. Отталкиваясь от такой оценки, правый меньшевик А. Потресов констатировал, что этот личный момент, «воплощенный в Керенском, удовлетворял какой-то потребности русской революции, представлял – худо, хорошо ли – какое-то временное решение ее запутанных противоречий, был тем злом, которое должно было предупредить еще худшее зло. <…> Раздваивающаяся Россия хваталась за Керенского, за этот хрупкий индивидуальный мостик, который был перекинут между двумя сторонами…»[329]

Иными словами, но о том же писал позднее в своих воспоминаниях и В. М. Чернов:

Но чем дальше развивались события, тем больше в ее [революции. – Б. К.] рядах происходила переоценка его [Керенского. – Б. К.] личности. В конце концов роль его стала сводиться к балансированию между правым, национал-либеральным, и левым, социалистическим, крылом правительства. Нейтрализуя то первое – вторым, то второе – первым, Керенский, казалось, видел свою миссию в этой «надпартийной» роли, резервируя себе роль суперарбитра и делая себя «незаменимым» в качестве центральной оси власти. Казалось, что его больше всего удовлетворяет именно такое состояние правительства и что он старается даже усугубить его, последовательно удаляя из состава кабинета, одну за другою, все крупные и красочные партийные фигуры и заменяя их все более второстепенными, несамостоятельными и безличными. Тем создавалась опасность «личного режима», подверженного случайности и даже капризам персонального умонастроения[330].

Чернов выделяет личные качества Керенского, влиявшие на характер создаваемых коалиций; тому же уделяли внимание и многие другие мемуаристы, придерживавшиеся разных политических взглядов. Не оспаривая подобных суждений, во многом справедливых, следует признать, что политик, олицетворявший «личный режим», и сам был заложником ситуации. Его оппоненты «справа» со временем стали говорить о «политике балансирования» Керенского, неизменно колебавшегося, не решавшегося сделать «нужный выбор» и использовать силу для подавления большевиков и их союзников; при этом некоторые требовали нанесения удара и по центрам меньшевиков и эсеров, особенно же ненавистным для них был как раз Чернов. Но и умеренные социалисты требовали от Керенского сделать другой «нужный выбор», т. е. нужный именно для них, – они опасались усиления влияния со стороны правых.

Любой же «определенный» выбор означал бы для Керенского политическое самоубийство: вне широкой коалиции, объединяющей влиятельные партии «демократии» и «буржуазии», у него не было шансов остаться в большой политике, ибо сам он не опирался на массовую политическую партию, за ним не стояла политическая организация, никакого партийного аппарата он не контролировал. Ни одна из сторон не считала министра вполне «своим» – при любой комбинации, исключающей сотрудничество умеренных социалистов и либералов, он был бы оттеснен на обочину общественной жизни. Вновь следует указать: Керенский не был вождем политической партии, он был уникальным «соглашателем» – незаменимым вдохновителем, организатором и хранителем компромисса, воплощавшегося в соглашениях и коалициях.