«Товарищ Керенский»

По словам Милюкова, Керенский заявил ему однажды, что масса не умеет признавать власть «в пиджаке», в штатской повседневной одежде[412]. Свидетельству Милюкова в данном случае можно верить – оно подтверждается и поздним признанием самого Керенского, который так характеризовал репрезентационную политику Временного правительства: последнее «в своем целом не поражало воображения толпы (культурной и некультурной одинаково), не привлекало к себе, не увлекало за собой. Это была в своем обиходе, в своих выступлениях слишком скромная, слишком простая, слишком доступная власть… – власть в пиджаке»[413].

Действительно, вековые традиции восприятия милитаризованной имперской власти, утверждавшей авторитет военной формы и использовавшей его как средство для укрепления собственного авторитета, влияли на ожидания современников, которые по-своему представляли «первых лиц», олицетворяющих сильное государство: «Президент, презренный шпак, представлялся нам в куцем пиджаке, с перхотью на воротнике и в брюках в полоску», – вспоминал свое отношение к образу верховной власти в республиках бывший воспитанник кадетского корпуса[414].

Неприятие власти «в пиджаке» имело и другую грань: еще в 1905–1906 годах убеленные сединами сановники с ужасом предвидели, а затем и наблюдали появление депутатов Государственной думы, одетых неподобающим образом – в пиджаки. Контраст между «блестящей толпой придворных» и депутатами, «людьми весьма демократического вида», запомнился современникам. Страхи эти оказались преждевременными, ибо многие члены Думы предпочитали сюртуки, да и от фраков некоторые из них отказываться не желали. Но пиджачные костюмы становились в этой среде все более популярными[415]. Отказ же Керенского от ношения пиджака, хотя в предыдущие годы оно и получало в стенах Таврического дворца все большее распространение, знаменовал собой разрыв с той традицией репрезентации публичного политика, которая вырабатывалась в дореволюционное время. Пиджак был слишком «демократичным» для «старого режима», однако во время революции мог восприниматься как символ «буржуазности».

На некоторых первых послереволюционных фотографиях министр юстиции запечатлен еще в пиджаке или в сюртуке, но затем он решительно «демократизирует» свой облик: снимает галстук, отказывается от крахмального воротничка и облачается в застегнутую наглухо темную тужурку. В. Д. Набоков, сам немало внимания уделявший своему костюму, описывает это решительное изменение образа Керенского как спонтанный поступок, имевший место 2 марта: «Помню один его странный жест. Одет он был, как всегда (т. е. до того, как принял на себя роль “заложника демократии” во Временном правительстве): на нем был пиджак, а воротничок рубашки крахмальный, с загнутыми углами. Он взялся за эти углы и отодрал их, так что получился, вместо франтовского, какой-то нарочито пролетарский вид…»[416] Не очевидно, что Набоков точно указал на время «демократического» преображения Керенского: на некоторых послереволюционных фотографиях министр изображен еще в галстуке. Однако уже в дневниковой записи от 5 марта художник А. Н. Бенуа описывает необычную одежду молодого министра: «На нем черная, застегнутая до самого ворота тужурка, что придает ему несколько аскетический, но и очень деловой вид»[417]. На торжественной церемонии присяги Временного правительства, происходившей в здании Правительствующего Сената 15 марта, Керенский уже выделялся на фоне своих коллег; правда, некоторым свидетелям события показалось, что он был одет в «домашнюю куртку»[418].

Как бы то ни было, вскоре после свержения монархии Керенский облачился в темную, наглухо застегнутую тужурку. Выбор одежды не был случайным – министр тщательно продумывал собственный образ, своей внешности он придавал особое значение. Современники не могли не заметить такое изменение костюма; показательно, что о новом облике министра многие писали в дневниках и воспоминаниях. Иностранцам тужурка Керенского напоминала лыжный костюм, надетый поверх «черной рубахи русского мастерового»; некоторые современники вспоминали «черную рабочую куртку, застегнутую наглухо, без всяких признаков белья»; другие мемуаристы говорили о косоворотке под потертым пиджаком. Журналисту «Петроградской газеты» казалось, что «рабочая тужурка» делала министра похожим на юного студента. Если одним современникам Керенский напоминал рабочего, студента или солдата, то французский дипломат считывал его новый образ иначе – такая репрезентация предполагала особый, «надклассовый» статус, не связываемый с какой-либо социальной группой: «Одет он был в куртку, застегнутую до шеи, без твердого воротничка или галстука: не буржуа, не рабочий, не солдат»[419].