«Товарищ Керенский»

Успеху Керенского способствовала его специфическая ораторская манера и его собственное ощущение революции. Даже осенью 1917 года, когда популярность главы Временного правительства упала, деятель партии эсеров, публично критиковавший министра уже весной, писал: «Я не люблю Керенского как оратора. Он слишком лиричен для государственного человека. Но в нем еще не угасла романтика первых дней революции. У него есть жест, способный завлекать и зажигать массы»[443].

Выше уже говорилось о «политическом импрессионизме» Керенского, «политиком-импрессионистом» называли его и Н. Н. Суханов, и В. М. Чернов[444]. Эта характеристика метко описывает политика, который готов был проявлять «тактическую гибкость» в разных ситуациях, приспосабливая под них свои взгляды, что воспринималось иногда как безответственность, а порой и как беспринципность. Подобную оценку можно использовать и для описания Керенского-оратора. Он чутко улавливал настроение аудитории и, умело импровизируя, возвращал это настроение своим благодарным слушателям, облекая его в яркую художественную форму, тем самым усиливая подобное настроение и получая от публики новые импульсы для своих ораторских импровизаций. Не всегда эта тактика, впрочем, была успешной. Левый эсер С. Д. Мстиславский (Масловский) писал о Керенском: «Его особенность как оратора… была в исключительной восприимчивости настроения аудитории, перед которой он говорил; не он владел слушателями, но слушатели владели им. Он был поэтому бессилен перед враждебной толпой, он не в силах был переломить силою слова, силою воли, собственной своей силой настроение и мысли массы…»[445]

Характеристика, данная Мстиславским, справедлива лишь отчасти. Да, на счету у Керенского были и пропагандистские поражения, но он мог побороться за своих слушателей, преодолевая безразличие и даже неприятие. Керенский, хорошо чувствующий аудиторию, действительно мог заражать ее своим настроением. Один из публицистов, дружественных министру, отмечал, что его красноречие не вполне подходило к народной и солдатской аудитории: много иностранных слов, мысли выражаются отвлеченно. Но его речи действовали и на простую аудиторию – внешней экспрессией, заражая слушателя настроением, схожим с тем, которое владело оратором. Даже в том случае, когда слова оставались непонятными, равнодушное любопытство зрителей, собравшихся посмотреть на знаменитость, сменялось искренним энтузиазмом: «…Керенский – великий мастер сообщать психическую заразу внимающей ему массе»[446].

Замечание Мстиславского позволяет также понять кажущуюся противоречивость оценок в адрес Керенского: одни и те же люди говорили о его «актерстве» и в то же время признавали его «искренность». Свидетельства людей театра здесь представляют особый интерес. Профессиональный актер М. С. Нароков, «герой» по своему театральному амплуа, вспоминал «наигранный актерский пафос» Керенского, который ошеломлял «политических младенцев». Но тот же Нароков и отдавал должное «игре» министра:

В Большом театре выступал Керенский. Появление его было встречено шумными аплодисментами. Два молодых офицера в адъютантской форме подхватили Керенского и бережно поставили на стол президиума. Сам он привычно воскрылил руками, как архиерей, – руки почему-то были в перчатках – и утвердился на трибуне, как монумент. Театральная поза Бонапарта, лицо измятое, бледное, выражающее мрачную решимость.

Начал он сразу же с высокой ноты, с истошного крика, – и так до конца своей речи. Голос от беспрерывных митингов был явно надорван. Речь взрывалась короткими залпами, пугала истерической грозностью и держала аудиторию в крайнем напряжении. <…>

Актерский пафос, расчетливо-умелое использование ораторских аффектов и пластических жестов сделали свое дело. Актер сыграл свою роль, зная хорошо и свою аудиторию, и все средства и технику эмоционального воздействия на нее[447].