«Товарищ Керенский»

Разбор техники выступления политика, сделанный профессиональным артистом, интересен, хотя и явно пристрастен. Описание Нарокова напоминает оценку, которую дала Коонен: актер, играющий роль вождя и героя, Бонапарта. Впрочем, вряд ли иная, сочувственная оценка ораторского искусства министра Временного правительства могла бы быть высказана в советское время. К тому же автор воспоминаний фактически признает, что оратор держал публику в напряжении, хорошо играл свою «роль», а заядлые театралы, повидавшие на своем веку немало известных актеров, были искренне увлечены выступлением. После митинга будущий мемуарист очутился в группе «буржуазных интеллигентов», окружавших Вас. И. Немировича-Данченко. Глубоко взволнованный, известный беллетрист говорил, встречая одобрение у своих слушателей: «Не знаю, не знаю, не хочется даже разбираться, что тут правильно, что неправильно. Но эта речь ужасно волнует. Это речь крупного государственного человека»[448].

Через несколько дней после этого выступления Керенского в Большом театре Немирович-Данченко опубликовал статью, в которой попытался описать знаменитую речь министра:

Керенский не только сам горит, – он зажигает все кругом священным огнем своего восторга. Слушая его, чувствуешь, что все ваши нервы потянулись к нему и связались с его нервами в один узел. Вам кажется, что это говорите вы сами, что в зале, в театре, на площади нет Керенского, а это вы перед толпой, властитель ее мыслей и чувств. У нее и у вас одно сердце, и оно сейчас широко, как мир, и, как он, прекрасно. Сказал и ушел Керенский. Спросите себя: сколько времени он говорил? Час или три минуты? По совести вы ответить не в силах. Потому что время и пространство исчезли. Их не было. Они вернулись только сейчас.

Он красноречив? Нет. Часто его фразы не подают руки одна другой через беспорядочные и неожиданные паузы. Захватывающий его порыв заставляет перескакивать от одной идеи к другой, которые ярким калейдоскопом, со страшной быстротой вращаются в его воображении. Иногда ему некогда схватить эти вспышки магния. И он сам жмурится перед ними. Случаются периоды незаконченные. Он бросил мысль. Ему некогда продолжать ее. Наплывают другие, которых нельзя упустить. Но все равно вы поняли, а за отделкой он не гонится. Бывают повторения, когда вдруг оборвется нить и новый факел еще не вспыхнул во мраке. Полное отсутствие рисунка и задуманности. Но в каждом звуке бьются учащенные, сильные пульсы… Иногда до боли, отражающиеся судорогой на его лице. Какому рисунку, какой схеме поддастся взрывчатое полымя пожара, – а тут ведь перед нами раскрывается вулкан и в кажущейся неправильности, без ритма и последовательности, выбрасывает снопы всесожжигающего огня. Лицо его, такое обыкновенное, серое, часто замученное, утомленное, делается прекрасным и завоевывает, потому что на нем сквозь багровые отсветы убийственных анафем вдруг мелькнет детская улыбка, трогательное выражение всепрощающих глаз[449].