«Товарищ Керенский»

В противовес замедленному политическому пульсированию Милюкова, политический пульс Керенского бился лихорадочно. Но революционные эпохи – эпохи массовых истерий и психологических эпидемий, и вожаки толпы должны быть психологической плотью от плоти ее – легко и всецело заражаться и заражать других безудержною силою страсти, действующей в шорах. Такие вожаки нередко прирожденные актеры, сознательно или бессознательно ищущие дорогу к сердцам окружающих театральностью, даже ходульностью слова и жеста. Такого «актерства» было много и в Керенском, что не мешало ему изливать самого себя, свое подспудное глубочайшее духовное существо в видимых формах искусственности и актерства[453].

Примечательно, что Чернов, подтверждая «актерство» Керенского, не отказывает ему в искренности, даже исповедальности, выраженной в яркой форме.

Нет сомнений, что Керенский был жестким и расчетливым политиком, и все-таки его слушатели не вполне ошибались, считая его искренним. Оптимизм после Февраля выражали многие лидеры, но далеко не все из них действительно верили в то, о чем сами заявляли. Для либералов, не говоря уже о консерваторах, революция и на самом раннем ее этапе уже зашла слишком далеко. А для большинства социалистов, даже умеренных, она, напротив, была «буржуазной», не соответствуя их политическим и социальным идеалам, и они выступали за ее дальнейшее развитие, «углубление». Керенский же полностью отождествлял себя со свершившейся революцией, и это настроение разделяли многие люди, впервые входившие в политическую жизнь после свержения монархии.

В речах Керенского нередко звучали слова «чудо», «энтузиазм», «восторг». Он искренне произносил их. Они соответствовали и его собственному отношению к перевороту, и эмоциональному состоянию аудитории, верившей в «чудо» революции. Политик искренне разделял восторженные настроения масс, талантливо их выражал и нередко усиливал.

Всякая революция пробуждает чрезмерные ожидания, всякой революции присущи энтузиазм и оптимизм. Однако во время Российской революции вера в «чудо» имела и особенный источник: политическая революция переплеталась с революцией церковной, а политическое сознание испытывало влияние сознания религиозного, для многих восприятие переворота проявлялось в секулярных формах глубокого религиозного переживания. Революция воспринималась как Пасха, как праздник великого воскрешения России. И в то же время празднование Пасхи в 1917 году приобретало политический характер, нередко во время пасхальных торжеств использовалась революционная символика[454].

Первоначально различные силы пытались задействовать подобные «пасхальные» настроения в собственных политических целях, и консерваторы в этом отношении не представляли исключения. Публицист, стремившийся провозгласить идеи «нового империализма», «империализма новой Великой России», писал: «В эту светлую Христову Пасху, под звон колоколов, хочется верить, что цвет, поднятый на Руси, не есть цвет крови, темной и отвратительной… Хочется расширить его на все небо синее, на весь свет белый. Под этим трехцветным знаменем хочется думать о судьбах не одного народа русского, но всех народов, всего человечества»[455]. Вряд ли оптимизм автора был искренним, но любые проявления пессимизма, даже выражения осторожности не находили тогда отклика у восторженной аудитории, увлеченной революцией. И многие политики – вне зависимости от своих подлинных взглядов – вынуждены были поддерживать завышенные оптимистичные ожидания. Керенский же делал это охотно и искренне, он был убежденным и умелым энтузиастом пробуждения энтузиазма. Он разделял эти настроения, артистично оформлял, стремился их усилить.