Не убивай меня, мой странныйспутник,мой мерзостный, мой скалящийсяотрок!Уходит в даль Лотреамон и пусть их,сих порождений тьмы, сих сучихпотрохов.Я романтизмом не болел,такого не было в помине —может быть в детстве Шиллера чуть-чуть? —но благостную розовую речь в пустыневел, плел и пел.Быть сладким – это жуть.Я вел неправильный, но теплыйобраз жизни,и малая любовь рождала великиестихи.Не убивай меня, меня легко исчислить,дай выйти из воды сухим.«Разгневанный донельзя человек…»
Разгневанный донельзя человекидет по городу. Врываясь в переулки,он останавливает страстную прогулку:прилична мерность, неприличен бег.Основами июльских вязких строкявляются любовь и честолюбие.От мерзостного словоблудияон с самого начала был далек.Теперь его терзает тишина.Он рад бы броситься не в музыкукак в омут,а в те несчастия, которыми поломанбыл ранее. И просит он вина,чтобы отвлечься или же наоборотострее слезы ощутить.Бегущий в саване зашит,влюбленный в ревности живет.«Видна не сразу степень одичанья…»
Видна не сразу степень одичаньяв больном. Он говорит как все, волнуясь.Ходит. Садится. Разве, что случайно,мы замечаем, злится, там гдездоровые целуютсяили по крайней мере безразличны,а вдругон кинется рыдая изливатьсяи остановится, не опуская руки что-то бормоча о братствелюдей. А что ему сдалисьте люди? Докучлив и нелепон говорит, что жизнь есть жизнь,и соглашается в сторонке есть свойхлеб.«Очаровательная ночь!…»
Очаровательная ночь!Все только что цвело и пелои вдруг во тьме оледенело,как будто стало жить невмочь.Очаровательная ночь!Послушный своему капризуне обращайся ни к кому,не приглашай пожить в домуни лебедя, ни Элоизупослушный своему капризу.Сойди с дороги и на севервзглянувши, больше не стремись,не прыгай вверх, не падай вниз.Пусть жар манит и смуту сеет,сойди с дороги – и на север.Мой странный друг не видит смыслв таких сентенциях унылых.Немного добрый, очень милыйдовольно сладок, в меру кислмой странный друг не видит смысл.«Моя любовь – назойливая муха…»