Трагический эксперимент. Книга 3

Поэтому дело не в усталости от войны. Те солдаты, которые устроили солдатский бунт в Петрограде, — они на войне-то как раз не были, они устроили бунт, чтобы на войну не попасть. Дело в другом. Великая война уложила в могилу лучшую часть русского общества во всех сословиях и социальных группах: более 1,5 миллиона убитых, перебита практически вся кадровая пехота и почти весь кадровый офицерский корпус императорской армии. И это здорово ослабило и без того тонкий гражданский слой российского общества. Кадровая армия сохранялась в годы Первой русской революции, и Первая русская революция 1905 года не могла победить. Одного гвардейского Семёновского полка и полбатареи хватило в декабре 1905 года, чтобы справиться с Красной Пресней без всяких проблем.

Третье. На мой взгляд, конечно, Февраль в очень большой степени родился из взаимного раздражения, С одной стороны, <…> в лице Государственной думы — условно назовём их либералами. С другой стороны — власть. Но власть — это государь-император. <…> Милюков говорил: “Русские либералы не могут ждать десять лет, они хотят власти сейчас”. Это, к сожалению, неотъемлемая черта вообще русской политической жизни — отсутствие всякого постепенства. Об этом ещё веховцы писали: “Мы хотим здесь и сейчас, при нашей жизни, вот сегодня, не через десять лет, а сейчас”.

А царя-государя, который жил в плену каких-то своих архаичных стереотипов и самодержавной власти, в свою очередь раздражало, что они на эту самодержавную власть покушаются. Хотя, конечно, я согласен, что самодержавие Николая II и Александра III — это совершенно разные самодержавия. И Россия уже не была самодержавной монархией. Она не была ещё конституционной, но свод законов 1906 года — это был первый и очень большой шаг к конституционной монархии, власть была ограничена Государственной думой.

Фёдор Августович Степун озвучил очень важный тезис. Он писал, что беда была в том, что Октябрь на самом деле родился в России раньше Февраля. И то, что мы называем солдатским бунтом в Петрограде, мятежом запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка — это на самом деле и есть Октябрь. Большевизм, к сожалению, был имманентно свойственен значительной части, может быть, большей части нашего малообразованного и малокультурного в массе своей народа. Это то, о чём писал Достоевский: “Дайте право на бесчестие русскому человеку — и он за этим правом на бесчестие пойдёт”.

Февраль привёл (об этом писал генерал-лейтенант Николай Николаевич Головин) к крушению традиционного для России политического обряда, то есть произошла катастрофа конституционно-монархического проекта. Не Февральская революция на самом деле упразднила русскую монархию, не солдаты петроградского гарнизона, не временный комитет Думы, не рабочие забастовки. Нужно признать, что русская монархия прекратила существование в результате двух высочайших актов. Один — это лишение незаконное прав на русский престол цесаревича Алексея Николаевича, когда Николай II отрёкся за сына своего, не имея на это права. А второй акт — это отказ великого князя Михаила от восприятия верховной власти; он и не согласился, и не отказался от русского престола.

К изумлению всех участников событий возникла конструкция двоевластия. Шульгин и Гучков, когда узнали, что государь отрекается за сына, вышли в соседнюю комнату, чтобы обсудить эту конструкцию. Великий князь Сергей Михайлович, генерал-инспектор полевой артиллерии, вместе с Алексеевым принимает в Ставке телеграфную ленту в ночь на 3 марта… И вдруг великий князь выхватывает эту ленту и кричит: «“Господа офицеры, как в пользу Михаила?! Вот так штука!”

Это был шок для всех. Действующая семимиллионная армия была связана присягой цесаревичу Алексею. Каждый чин <…> присягал не только государю, но и наследнику престола. И теперь одним росчерком пера армия освобождалась от этой присяги. И что делает Алексеев? Он совершенно верно решает приводить армию и население в прифронтовой полосе к присяге на верность императору Михаилу. Но ему говорят: “Ваше высокопревосходительство, это невозможно, потому что основанием для присяги является манифест лица, вступающего на престол. Ждём манифеста Михаила”. А Михаил на престол не вступил — и вся конструкция стала рассыпаться, потому наше население совершенно не готово существовать вне этого политического обряда, потому что монарх-то, оказывается, какой бы он ни был — самодержавный или конституционный, — был определённым символом. И эта конструкция, понятно, была нежизненной и рухнула в октябре 1917 года.