Трагический рейс

Ищу дерево, на которое можно было бы взобраться. Вот оно! Только сейчас я чувствую, как ослабел, но все же с трудом взбираюсь на него до самых верхних ветвей на высоту 30 метров. Со своего насеста я вижу лес, который тянется позади нас до горизонта, но там, где намечается спуск, за густыми мангровыми зарослями, в трех-четырех километрах, раскинулось море. К моему величайшему изумлению, длинная цепь береговых уступов, протянувшихся с севера на юг, далеко справа от нашего лагеря, здесь кажется совсем близкой. Различаю нечто вроде узкого морского залива, который вдается в глубь острова наподобие глубокого фьорда или, вернее, как я уже подозревал, пролива, пересекающего весь остров. Что это? Уж не пролив ли Апсли? Но я здесь не для того, чтобы увлекаться геоморфологией в качестве любителя изящных искусств. Важнее, что теперь я окончательно убедился, как далеко мы отклонились на восток от лагеря, а отсюда вытекает вывод: придется опять лезть в болото и идти на северо-запад, туда, где море подходит близко к берегу. Окликаю Жозе: «Рукой покажу тебе, в каком направлении нам надлежит следовать. Возьми компас и прочти мне точный курс». Указую перстом на горизонт, а Жозе кричит мне: «Триста тридцать!..» Спустившись, рассказываю ей, что видел. Мысль вернуться в мангровые заросли не вызывает у нее восторга, как, впрочем, и у меня, но это единственный выход. Складываем вещи в мешки, еще жесткие от ила, и начинаем скользить по крутому склону. Внизу опять насыщенный влагой грунт, за ним — узкая полоса редкого леса и... Останавливаемся как вкопанные: в нескольких метрах от опушки мангровых зарослей мы увидели первое доказательство пребывания человека на острове. И оно как нельзя лучше подходит к этому мрачному ландшафту. Перед нами — надгробие. Пять-шесть стволов эвкалиптов, грубо обработанных резцом, чтобы придать им формы тотемов, воткнуты в землю по краям четырехугольной площадки; к одному из них прикреплен крест из двух сбитых гвоздями досок от ящика. Это самая одинокая могила на свете, заброшенная на краю болот у безмолвного леса. Предзнаменование или предупреждение, гласящее: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!» Трудно удержаться от дрожи при мысли, что тебя настигнет смерть в этом месте, вдали от людей, в угрюмом мраке мангровых зарослей. Минут пять стоим у могилы, строя самые нелепые предположения. Это, несомненно, могила аборигена, и он был христианином. Но что он здесь делал? Где его спутники? Откуда они пришли? Не вернуться ли в лес, где, быть может, мы встретим племя австралийцев? Решаю, что делать этого не следует. Вряд ли кто-нибудь живет постоянно в этих гиблых местах. Должно быть, перед нами последние следы экспедиции, прибывшей из другой области. Кто-то из ее участников скончался от болезни или несчастного случая. Один столб уже подгнил и обрушился на маленький холмик. Несомненно, все это произошло давно. И мы снова погружаемся в кошмар, еще более жуткий, чем накануне. Часть пути идем по местности, сильно напоминающей гребенку: высокие тонкие деревья, чуть потолще руки, растут так густо, что практически образуют плотную изгородь. Час за часом пробираемся сквозь эти заросли, отвоевывая каждую пядь. Плечом раздвигаю стволы, как узник — прутья решетки. Застревает ружье, и мне приходится его вытягивать, затем паранг, висящий на поясе, задерживает мое движение.

Дальше чем на два-три метра ничего не видно, и это вынуждает через два-три шага сверяться с компасом, визируя ориентир, который почти можно достать кончиком пальцев. Самая тяжелая ходьба, какую можно себе представить! У нас уходит три часа, чтобы преодолеть 600 метров. Когда мы наконец добираемся до высоких черных мангров, чувствуем почти облегчение. С ними мы по крайней мере уже знакомы. Эти заросли гораздо мрачнее, но продвигаться по ним легко. Надо только вспомнить недавний опыт: перелезать через корни и погружаться по пояс в ил с окровавленными ногами и отекшим от укусов москитов лицом. Время от времени оборачиваюсь, чтобы подбодрить Жозе. Но эта хрупкая женщина упорно следует за мной, испытывая все муки ада, стиснув зубы и ни на что не жалуясь. Мне приходит на память фраза, произнесенная Гильоме после его страшного перелета. Когда самолет разбился в сердце Анд, Гильоме пешком дошел до чилийского побережья. «То, что я сделал, — сказал он Мермозу[18], — не под силу ни одному животному».

Еще мальчиком, мечтая стать летчиком, я читал о приключениях этих героев с таким же мифическим восторгом, с каким верующие читают «Жития святых». Думается, они запали мне в душу гораздо глубже, чем все нравоучения. Чтобы быть настоящим человеком, надо найти в себе такую силу, которая помогла бы преодолеть все физические препятствия — перейти ту черту, у которой животное сдается и умирает. Вот урок, некогда извлеченный мною из книг о подвигах людей. Разумеется, проводить такие сравнения — отвратительное бахвальство! Но не подлежит сомнению, что муки, перенесенные нами в тот день, не вынес бы никакой зверь!