Трагикомические новеллы

— Но как же глупая женщина может быть порядочной, — возразила прекрасная дама, — если она не знает, что такое порядочность, и неспособна это понять? Как может глупая женщина любить вас, если она неспособна вас узнать? Она нарушит свой долг, сама не понимая, что делает; между тем умная женщина, хотя бы она была не тверда в добродетели, сумеет избежать тех случаев, когда есть опасность ее потерять.

Они спорили еще долгое время на эту тему: гренадец утверждал, что женщина должна лишь уметь любить своего мужа, быть ему верной и очень заботиться о своем хозяйстве и о детях; герцогиня же хотела убедить его, что глупая на все это неспособна и, даже если она красива, может в конце концов надоесть.

Они дали друг другу множество доказательств своего остроумия, и их хорошее мнение друг о друге вскоре превратилось в благосклонность и даже в нечто большее. Гренадец не только отличался от герцога возрастом, остроумием, внешностью; он был одним из наилучше сложенных людей в мире, и если он казался таковым герцогине, то сам находил ее прекраснейшей из всех когда-либо им виденных женщин. Он был отважен, как лев, и никогда не оставался наедине с женщиной без того, чтобы не предложить ей своих услуг. Если следовало согласие, то он делал, что мог; если обижались, то он бросался на колени; он первый называл себя опрометчивым Иксионом[4] и просил прощения с таким остроумием и лицемерием, что ему прощали эту обиду или одобряли, если он наносил повторное оскорбление.

— Я никогда не поверил бы, — сказал он очаровательной герцогине, — что можно найти человека, способного разуверить меня в том, в чем я убежден на основании стольких опытов. Но никогда это мое мнение не опровергалось такой необыкновенной женщиной, как вы, чья одна только душа, даже не прибегая к красоте, не имеющей подобной себе в мире, может возыметь какую угодно власть над всеми, кто достаточно умен и способен понять, что вы наделены умом более всех остальных женщин вместе взятых. Вы исцелили меня от заблуждения, — прибавил он, — но вы вселили в меня недуг, тем более опасный и трудно излечимый, что я в восхищении от него и, страдая им, удовлетворяю величайшее честолюбие, доступное для человека.

Я не знаю, сколько других гипербол пустил он в ход против добродетели герцогини, не знаю даже, не отважился ли он на патетические дерзости, ибо эти темы внушают их в ужасающем количестве. Я не узнал также, каким образом приняла герцогиня объяснение в любви, сделанное по всем правилам, выразила ли она свое одобрение какими-нибудь словами, соответствующими содержанию беседы, или она, не отвечая ничего, оправдала пословицу: молчание — знак согласия. Но во Франции стало известно через одну из служанок герцогини, умершую там от золотухи, что дверь комнаты закрылась около двух часов, что они оставались вместе до времени ужина; хотя эта служанка, — как мне кажется, андалузка, — мне этого не говорила, но я отлично знаю: случай родит мошенников. Настала ночь — богиня, благоприятная для тайной любви, но дону Педро и герцогине она причинила неудобство, ибо ради благопристойности и не желая давать слугам повода строить догадки — а ведь слуги обычно переходят за пределы истины, которой они враждебны по самой своей природе, — они потребовали свечей; эти свечи померкли, однако, от пары прекрасных глаз, дарованных небом герцогине и сиявших в то время, словно две звезды. Цвет лица ее вдвое усилил свой естественный ярко-розовый оттенок и казался ослепительнее, чем солнце в хороший день, дону Педро, чье лицо также являло фиолетовый цвет, отливавший красным. Они не решались уверенно смотреть друг на друга, когда герцогине доложили, что господин герцог находится во дворе.

Единственное, что ей оставалось сделать при этом неожиданном известии, — это запереть очень удивленного гренадца в большой золоченый шкаф, куда герцогиня убирала свои духи, а затем, взяв ключ от шкафа, броситься на диван.

Герцог, человек по меньшей мере шестидесяти лет, вошел в комнату своей жены, которая показалась ему свежей, как роза на розовом кусте. Он сказал ей, что полученное им от вице-короля письмо принудило его вернуться раньше, чем он предполагал. Ему очень хотелось есть, и он велел принести в ту же комнату все, что было готового; герцогиня не желала разделить с ним его ужин, взяла стул и села около стола, в то время как ее гренадец, быть может, вздрагивал. Она была очень весела, и притом весельем, возвращавшим юность ее старому мужу, столько удовольствия это ему доставляло.

Обычно она билась с ним об заклад разными необыкновенными способами, и чаще всего ей нужны были деньги, которые добрый старик тратил с великим удовольствием, будучи до безрассудства очарован такою милой женой. Никогда не казалась она ему столь восхитительной; она рассказывала ему сотни прелестных истории, и добрый герцог едва не задохся, хохоча над ними: ужиная с хорошим аппетитом и в то же время смеясь от всего сердца, он два или три раза подавился; однако — слава богам! — это не имело последствий.