Все это означает, что использовать голландско-английскую "сельскохозяйственную революцию" в качестве мерила для экологически и социально совершенно иной формы сельского хозяйства было бы нереально и нецелесообразно. В разных частях Азии в разное время эта модель достигла той точки, когда стало трудно прокормить часто растущее население. Однако время достижения этой критической точки зависело от внешних условий. Например, выращивание риса в Южном Китае было частью более широкого производственного комплекса, включавшего рыбоводство, чаеводство, разведение шелкопряда. С начала XVIII века чай и шелк сильно зависели от экспортной торговли, и крах китайских внешних рынков (сначала чая, затем шелка) с появлением в конце XIX века индийской и японской конкуренции стал решающим фактором острого кризиса китайского сельского хозяйства, который многие западные наблюдатели описывали в 1920-1930-е годы.
В-четвертых, модель английской аграрной революции не распространилась по Западу так же, как индустриальный способ производства, который смог найти свою нишу в самых разных условиях. Сельское хозяйство в большей степени, чем промышленность, связано с конкретными экологическими условиями и гораздо сильнее привязано к традиционным социальным структурам, которые нелегко преодолеть. Безусловно, результаты сельскохозяйственного производства сильно различаются. Лишь несколько стран континентальной Европы добились впечатляющих успехов в урожайности и продуктивности: прежде всего Германия (где урожайность зерновых с гектара в первой половине XIX века выросла на 27%), затем Дания, Нидерланды, Австро-Венгрия, и совсем немного - Франция, крупнейшая аграрная экономика Западной Европы. Абсолютные показатели производства демонстрируют аналогичную картину: сбор зерна с 1845 по 1914 год вырос в 3,7 раза в Германии и только в 1,2 раза во Франции. Одной из особенностей Европы и Северной Америки по сравнению с Азией и значительной частью Африки является смешанная экономика земледелия и животноводства. В Азии XIX века расстояние между сельским хозяйством и (часто кочевым) животноводством было все же больше, чем в Европе, что важно, учитывая, что в Европе более тесная интеграция этих двух отраслей позволила добиться особенно высокого роста производительности труда. Такая страна, как Дания, сумела совершить свою собственную, весьма своеобразную сельскохозяйственную революцию, специализируясь на животноводстве. Масло, сыр и бекон также могут стать дорогой к богатству.
В-пятых, "чистая" модель сельскохозяйственной революции, в основе которой лежит интенсификация производства, предполагает, что повышение производительности труда связано в первую очередь с ростом производительности труда и лишь во вторую - с расширением пахотных земель. В Англии и Уэльсе площадь сельскохозяйственных угодий и пастбищ в период с 1700 по 1800 год увеличилась почти на 50%, однако за последующие сто лет она выросла лишь на незначительную величину. Большие успехи XIX века были достигнуты скорее за счет экстенсивного роста производства в приграничных районах царской империи, США, Аргентины и Канады, а также в Индии. Расширение производства основных продуктов питания имело последствия, которые далеко вторглись в политическую историю. Два из них заслуживают особого внимания. С одной стороны, противники Центральных держав получили решающее преимущество в Первой мировой войне благодаря возможности мобилизовать значительно превосходящий сельскохозяйственный потенциал Северной Америки и Австралазии. Отсутствие глобального политического мышления привело к тому, что немецкие лидеры того времени не обратили внимания на этот ключевой фактор.