Большинство элементов этого определения, вероятно, применимо к Китаю эпохи Мин, хотя эта страна не получила дальнейшего развития в этом направлении и, как и многие другие, в XIX в. была оттеснена Европой. В Европе и Северной Америке, напротив, сформировалась долгосрочная динамика в направлении идеального типа Зигриста. Вопрос о том, насколько это подчеркивает или сглаживает национальные культурные различия, широко обсуждался в ХХ веке в связи с так называемой американизацией. Для глобальной истории наиболее интересен вопрос о том, насколько остальной мир уже в XIX веке перенял евроамериканские цели и модели потребления. Ответ на этот вопрос не может быть общим, а должен идти на примерах.
Креольская элита новых латиноамериканских республик сформировала, пожалуй, самую сильную потребительскую ориентацию на Европу. Британский текстиль хлынул в регион сразу после обретения независимости, и задолго до появления железной дороги поезда мулов доставляли британские хлопковые товары из портовых городов на плоскогорья и в высокогорные долины Мексики и Перу. Двадцати-тридцати лет хватило, чтобы насытить латиноамериканские рынки британскими товарами. Через города в асьенды и шахты внутренних районов страны поступало мало импорта. Однако зажиточная элита все больше и больше привыкала к европейскому образу жизни. В отсутствие местного производства престижные символы западного прогресса приходилось импортировать из Англии и Германии, Италии и Франции, а все чаще из США. Ассортимент варьировался от станков, французского вина и английского пива до карет, очков, велосипедов и мрамора для роскошных зданий богачей. Жилберто Фрейре считает, что в начале XIX века богачи в Бразилии пытались подражать ранее презираемым протестантским еретикам Великобритании, нося искусственные протезы.Небольшое меньшинство латиноамериканских потребителей культивировало показной европейский образ жизни, в котором испанские модели обычно играли незначительную роль или не играли вообще. С середины века это стало заметно и в облике такого города, как Буэнос-Айрес, с его торговыми бульварами, гранд-отелями, салонами и кондитерскими. Переориентация на европейские образцы сопровождалась новым видом расизма: булочник африканского происхождения менялся на настоящего французского патисье, а учитель фортепиано, который до этого часто был чернокожим, теперь привозился из Европы. При этом социальная модернизация прошла мимо большинства населения. Спрос все больше финансировался за счет доходов от латиноамериканского экспорта в Европу (кофе, медь, гуано и т.д.).
Одежда всегда является хорошим индикатором потребительских предпочтений. В Латинской Америке, особенно в странах с многочисленным коренным населением, общество разделилось на крестьянство, одевавшееся, как в колониальные времена, и горожан, для которых было важно отграничить себя от "нецивилизованных" сограждан. Метисы тоже придавали большое значение портновским маркерам, таким как ботинки из полированной кожи. В других сферах материальные культуры города и деревни быстро отдалялись друг от друга. Идентификация латиноамериканских аристократов с цивилизацией и товарами Англии и Франции достигла своего апогея в Belle Époque, примерно на рубеже веков. Приравнивая прогресс к Европе, они были безоговорочно готовы интерпретировать иностранные товары как символы современности. Их экспортные экономики были в то же время импортными обществами, в любом случае занимая периферийное положение в международном порядке. Поскольку растущее благосостояние не опиралось на отечественное промышленное производство, вся городская жизнь Латинской Америки приобретала европейский отпечаток: импортировались не только одежда и мебель, но и знаковые культурные институты современной Европы: ресторан, театр, опера, бал. Из Франции переманивали лучших поваров, и в 1910 г. на официальных торжествах в Мексике по случаю годовщины независимости не было подано ни одного блюда местной кухни. В Лиме гольф и скачки стали навязчивой идеей. Железнодорожные вокзалы строились как точные копии парижских и лондонских образцов.