Помимо многих других преимуществ, связанных с местоположением, Шанхай вырос вокруг своего колониального ядра. Концессии и поселения в договорных портах стали точками входа для переноса западных моделей города. Вместо помпезной дворцовой архитектуры здания были спроектированы в основном для того, чтобы выразить открытость мировому рынку, хотя только в 1930-х годах крупные корпоративные штаб-квартиры придали Бунду его знаменитый силуэт. Время от времени появлялись фантазии на тему Диснейленда: например, Гордон Холл, административный центр Британской концессии в Тяньцзине, башни и бойницы которого делали его похожим на средневековую крепость; или репродукция немецкого городка с фахверковыми зданиями и окнами "бычий глаз" в Циндао, главном городе немецкой "арендной зоны" (т.е. колонии) в северо-восточной провинции Шаньдун. Еще важнее то, что в местах, где поселения смогли расшириться, возник новый облик города: широкие улицы, несколько менее плотная застройка, каменные и растворные материалы даже в домах китайского типа, а главное - большая открытость улице (в отличие от традиционно отгораживавших дома стен без окон, так что на прохожих смотрели только витрины магазинов).
Самозападение городов
"Колониальные города" существовали не только в колониях. Некоторые из наиболее ярких "колониальных городов" возникли не по инициативе колониальных властей, а в результате актов превентивной самозападнизации. В ХХ веке такие вещи уже не вызывали удивления. Не позднее 1920-х годов все согласились с тем, что должно входить в состав "современного цивилизованного города": асфальтированные улицы, питьевая вода в кране, стоки и канализация, вывоз мусора, общественные туалеты, огнестойкие здания, освещение центральных улиц и площадей, некоторые элементы системы общественного транспорта, развитое железнодорожное сообщение, государственные школы для некоторых, если не для всех, здравоохранение с больницей, мэр, полиция, достаточно профессиональное муниципальное управление. Даже при неблагоприятных внешних условиях - например, в Китае 1920-1930-х годов, раздираемом гражданской войной, - местные элиты и властители пытались хотя бы приблизиться к этим целям. Никого не смущало, что эта модель была западного происхождения. Но местные условия навязывали самые разнообразные адаптации и упущения.
До Первой мировой войны, когда Европа находилась на пике своего престижа, самозападная ориентация городов была не только практической потребностью, но и политическим сигналом. Хорошей иллюстрацией этого является Каир, еще до колониального периода, начавшегося в 1882 году с британской оккупации. В течение нескольких лет, с 1865 по 1869 год, возник городской дуализм в чистом виде, который можно встретить не более чем в некоторых французских колониальных столицах. После того как французы при Бонапарте нанесли городу серьезный ущерб в 1798 и 1800 годах, первый модернизатор Египта, паша Мухаммед Али (р. 1805-48), на удивление мало сделал для своей демографически стагнирующей столицы. Предпочитаемый архитектурный стиль стал медленно меняться: появились стеклянные окна, перераспределилось пространство внутри домов, появились номера домов, паша заказал французскому архитектору строительство монументальной мечети "нео-мамлюк", которую он объявил национальной египетской мечетью. Но в остальном облик Старого Каира при Мухаммеде Али и двух его преемниках остался практически неизменным. Крупный перелом в истории города наступил только с правлением паши Исмаила (р. 1863-79, после 1867 г. - наместник хедива), который осуществил "мечту о вестернизации". Между рекой и лабиринтом старого города, в узких переулках которого не было места даже для кареты Мухаммеда Али, Исмаил построил новый город по геометрическому плану, с ярко освещенными бульварами вместо темных улиц, доступных только пешком, зелеными парками вместо клубящейся пыли, свежим воздухом вместо затхлых запахов, дренажной системой вместо цистерн и открытых канализаций, железной дорогой вместо караванов дальнего следования. В Каире, как и в Стамбуле того же времени, введение тупиковых прямых проспектов с длинными линиями видимости было равносильно эстетической революции.