Трансформация мира. История XIX века

Внутри этих огромных сфер подвижного образа жизни этнологи выделяют следующие разновидности: (1) верблюжьи кочевники пустыни, распространенные также в Северной Африке; (2) пастухи овец и коз в Афганистане, Иране и Анатолии; (3) конные кочевники евразийских степей, наиболее известные среди монголов и казахов; (4) пастухи яков на Тибетском нагорье. Всех их объединяют общие черты: оторванность от городской жизни, а зачастую и насильственный отказ от нее; социальная организация в виде родовых групп с выборными вождями; большой акцент на близость к животным в формировании культурной идентичности. Кочевая Азия, пересекаемая бесчисленными экологическими границами, была разделена на множество языковых групп и как минимум три основных религиозных направления (ислам, буддизм и шаманизм, каждый из которых имел ряд подвариантов). На границе этого мира, который по площади составлял большую часть Евразии, условия были относительно простыми. Там, где кочевничество не простиралось до самого моря, как в Аравии и Персидском заливе, оно всегда встречало на своем пути оседлых земледельцев. Так было на протяжении тысячелетий и в Европе, и в Восточной Азии: и там, и там была степная граница.

История редко писалась с точки зрения кочевников. Европейские, китайские и иранские историки видели и до сих пор видят в них Другого - агрессивную угрозу извне, против которой оправданы любые средства (как правило, передовая оборона). Хотя уже Эдвард Гиббон, величайший из историков эпохи Просвещения, задавался вопросом, что превратило конных воинов раннего ислама или монголов Чингисхана в такую стихийную силу, оседлые общества находили кочевников почти непостижимыми. И наоборот, кочевники часто чувствовали себя не в своей тарелке, когда сталкивались с представителями немобильных городских культур. Это, однако, не помешало обеим сторонам выработать широкий спектр стратегий в отношениях друг с другом. Методы обращения с варварскими народами из Центральной Азии всегда были одной из наиболее разработанных областей китайского государственного строительства. А в конце XIV в. Ибн Халдун сделал противопоставление горожан и бедуинов краеугольным камнем своей теории (исламской) цивилизации.

Жизнь кочевников более рискованна, чем жизнь земледельцев, и это накладывает свой отпечаток на их мировоззрение. Стада могут размножаться в геометрической прогрессии и приводить к внезапному богатству, но они биологически более уязвимы, чем культурные растения. Мобильный образ жизни постоянно требует принятия решений о том, как управлять стадом, как вести себя с соседями или незнакомцами, поэтому он предполагает совершенно особый тип рациональности. Как подчеркивает российский антрополог Анатолий Михайлович Хазанов, кочевые общества, в отличие от натуральных хозяйств, никогда не бывают автаркичными, они не могут функционировать изолированно. Чем более социально дифференцировано кочевое общество, тем активнее оно стремится к контактам и взаимодействию с внешним миром. Хазанов называет четыре основные стратегии, доступные кочевникам:

1. добровольный переход к малоподвижному образу жизни

2. обмен с комплементарными обществами или торговля с помощью хорошо развитых видов транспорта (например, верблюда)

3. добровольное или беспрекословное подчинение оседлым обществам в отношениях растущей зависимости 4. доминирование над оседлыми обществами и развитие долгосрочных асимметричных отношений с ними

Четвертая из этих стратегий достигла своего пика успеха в Средние века, когда крестьянские общества от Испании до Китая оказались под контролем всадников-кочевников. Аналогичным образом, великие династии, правившие Азией в ранний современный период, имели неземледельческое, хотя и не обязательно кочевое, происхождение в Центральной Азии; маньчжурские правители Цин в Китае (1644-1911 гг.) были самым ярким, но и последним примером такого типа строительства империи, которое в их случае заняло более столетия. Однако в разных частях Евразии кочевые общества оставались достаточно сильными, чтобы грабить своих оседлых соседей и низводить их до состояния даннической зависимости; даже Россия до самого конца XVII века продолжала выплачивать астрономические суммы крымским татарам. Таким образом, на протяжении очень длительного времени самые разнообразные пограничные процессы были частью исторической реальности Евразии, а необходимость отражения угрозы со стороны кочевников являлась существенным фактором формирования централизованных государств по русскому или китайско-маньчжурскому образцу.

Подобные границы, как нить, проходят через конкретные истории отношений власти и обмена. Поскольку земледельцы и кочевники имели доступ к ресурсам, в которых нуждались другие, сотрудничество было гораздо более характерным, чем открытая конфронтация. Даже если во многих случаях не удавалось найти золотую середину в виде культурных гибридов, пересечений и множественных лояльностей, граница все же объединяла людей так же часто, как и разделяла их. Так продолжалось вплоть до XVIII века.