Трансгрессия в моде. От нарушения к норме

Для представителей сословного символического капитала («дворянства шпаги»), приближенных королем ко двору с целью нивелирования их локальных властных полномочий, демонстративное расточительство представляло своего рода необходимость для подтверждения их социального статуса. Однако оно становилось все более тягостным в силу существовавшего в придворном обществе запрета на коммерческую деятельность – настолько, что к концу XVIII века «банкротство среди знати стало знаком времени» (Ibid.: 611). Хрестоматийно известен поступок герцога де Ришелье (Элиас 2002: 87), который выбросил за окно врученный его сыну кошелек денег, обнаружив, что тот сохранил его содержимое вместо того, чтобы все истратить, как полагается истинному аристократу. Этот пример как нельзя лучше иллюстрирует аристократическую этику в противоположность буржуазной – с ее ценностью накопительства и заботой о прибыли. Их различие, достаточно подробно описанное Н. Элиасом, осуществляет «водораздел» между общественной и частной сферами. Превращая даже утренний туалет короля в одну из главных придворных церемоний, двор тем самым не оставлял места частной сфере, будучи тотально общественным явлением (там же: 105–111, 114–115).

Само понятие «частного» в придворном обществе было проблематичным в связи с тем, что поле публичной репрезентации начиная со Средневековья понималось как атрибут статуса властвующего лица, а не как сфера социальной жизни. «В феодальном обществе Высокого Средневековья существует публичная сфера, отделенная от частной. Эта репрезентативная публичность конституируется не как социальная область, как сфера публичности, скорее она есть нечто подобное статусному признаку, если к ней можно применить этот термин. Статус феодала-землевладельца, на какой бы ступени он ни находился, сам по себе нейтрален по отношению к критериям «публичный» и «частный». Но обладатель этого статуса представляет его публично: «не существует репрезентации, которая была бы „частным“ делом» (Хабермас 2017: 55). Именно публичное присутствие сеньора делало видимым «нечто малоценное или бесполезное, нечто низкое, [что] не может стать объектом репрезентации» (там же: 56). Дарение одежд, распространение индивидуальных знаков отличия на различных предметах, оружии, мебели являлись средствами общественной репрезентации, посредством которой та или иная личность утверждала свой социальный статус, а причастные к ней индивиды через служение имели возможность сделаться «видимыми». В феодальном обществе условием «видимости» были индивидуальные знаки отличия сеньора в системе ливрей, обозначавшие факт признания в системе служения. В придворном обществе таковым стал социальный статус, который определялся степенью великолепия костюма, регулируемой сумптуарными законами. Постепенное нивелирование этих законов обозначало все меньшую степень социальной обусловленности модных значений костюма и, как следствие, превращение моды в сферу, все менее подвластную государственному регулированию и правовым директивам властвующих лиц.

Упразднение сумптуарных законов было следствием нивелирования модных коннотаций в рамках придворного общества в качестве средства выражения социальной структуры и вестиментарной репрезентации как основного «переднего плана» социальной идентичности индивида. Мода как форма выражения дискурса господина достигает своей кульминации и одновременно логического завершения, по мнению С. Жижека (Žižek 2016: 494), во фразе Людовика XIV «государство – это я». В ней выражена трансформация социального тела господина в политическое тело государства и, как следствие, знаки отличия индивидуальности монарха, которые сохраняются лишь как знаки-метки социальных и статусных различий, что делало уже невозможным разговор о них как знаках моды.

Преодоление статусной семантики костюма. Французская революция (1789–1799)