Трансгрессия в моде. От нарушения к норме

В конце XVIII века мода перестала быть сферой «легитимной» публичной репрезентации, подлежащей государственному регулированию. В платье символическая (декоративная) составляющая, ранее бывшая инструментом репрезентации социальной структуры общества, постепенно уступила место тенденциям утилитаризма и комфорта. Именно Англия как «менее придворно-центрированное общество и с более высокой социальной мобильностью, в целом ассоциировалась с более эгалитарными стилями в одежде, простыми модами и практичными тканями, где подражание отдельным элементам одежды рабочего класса можно проследить уже с середины XVIII века» (Ribeiro 1995: 35). Именно благодаря английскому влиянию мужской костюм становился все более функциональным и менее формальным. Если во французской культуре символическая составляющая костюма выступала в качестве маркера социального положения в иерархии политического тела короля, то в английской необходимость в ней отсутствовала. Как полагает Ф. Тикнесс, «во Франции одежда – сущностный и наиболее важный предмет всеобщего внимания» (цит. по: Ibid.: 36). Похожее замечание делает и Дж. Эндрюс, обращая внимание на то, что французы особенно неравнодушны к «внешним знакам величия, к шпагам и объемным платьям… столь роскошным, будто они предназначены для посещения двора. Он также отмечает, что в связи с растущим числом французов, путешествующих по Англии, где одежды проще, стало возможным встретить «разгуливающих по улицам Парижа в утреннем нижнем платье (undress on a morning), модников, прежде считавших ниже собственного достоинства облачиться для прогулки в подобный наряд» (цит. по: Ibid.).

1780-е годы можно считать десятилетием господства английских мод как для мужчин, так и для женщин. «Малый словарь двора и города» (Petit Dictionnaire de la Cour et de la Ville, 1788) с сожалением констатирует охваченность всего Парижа английскими привычками, включая одежду: «Платья, экипажи, лошади, украшения, напитки, спектакли, сады и мораль – все английское» (Ribeiro 1991: 340). Влияние английских вестиментарных идеалов, особенно в мужском платье, было настолько значительным, что затронуло в том числе и отношение к официальному придворному костюму. Как подчеркивает Ж. Кишера, в правление Людовика XVI стало хорошим тоном преступать правила установленного церемониала: подданные могли явиться перед королем в камзолах без вышивки и с тростью; наиболее высокопоставленные лица стали пренебрегать носить орденские ленты и знаки почета (Quicherat 1877: 610). Являясь «оплотом» придворного общества, они если не прямым образом способствовали, то во всяком случае свидетельствовали о подступающей все ближе Революции.

В женской моде английское влияние сказалось в распространении платья в стиле редингот (robes en redingote – от англ. riding-coat – жакет для верховой езды), с лацканами, обшлагами на рукавах, двойным воротником и металлическими пуговицами. Вскоре к этому одеянию добавились галстук, жабо, жилет и двое часов с брелоками, свисающими из-под карманов жилета. А так как некоторые дамы начали носить шляпу из бобра на голове и взяли в руки трость, их называли «мужчинами в юбке» (hommes en jupon). Облачение в платье для верховой езды, служившее зачастую нарядом и для путешествий, часто приводило к невозможности точного определения гендерной идентичности. С. Пипс отмечал: «Когда герцогиня Куинсберри путешествовала по Европе в 1734 году, одетая в такой костюм, к ней, по словам брата, более двадцати раз обращались: «Сэр» (Arnold 1999: 20). Как замечает Дж. Арнольд, этот костюм, имевший мужской крой, был также принят в Англии как альтернатива утреннего, неформального платья, что раздвигало границы его употребления (Ibid.: 20).

Подражание английским модам в XVIII веке оказало существенное влияние на вестиментарный портрет французского и в целом европейского общества, обнаружив все более проявляющуюся неэффективность костюма в проведении различий между полами, а также еще до Революции продемонстрировав постепенное «отмирание» в костюме его символической, статусной составляющей. В период Революции предпринимались попытки полностью нивелировать эту статусную составляющую. Чтобы устранить сословные различия в одежде, отказывались от чрезмерных излишеств и декоративных отделок. Однако эти меры способствовали упадку шелковой отрасли и индустрии роскоши в целом. В марте 1791 года Марат в газете Ami du Peuple писал, что не удивится, «если через двадцать лет в Париже не останется ни одного рабочего, который знал бы, как изготовить шляпу или пару обуви» (Le Bourhis 1990: 48). Впрочем, уже в 1792 году Пьер-Луи Редерер заявил, что французская индустрия экспортирует шелк в количествах, не виданных ранее (Ibid.: 48). Такая скорая «реабилитация» шелковой индустрии была связана, в первую очередь, с существенной ролью этой отрасли и в целом индустрии роскоши во французской экономике.