Трансмиграция Тимоти Арчера

– Однажды я вышел из своей квартиры отправить письмо. Я писал одну работу – не для сдачи, а лично для себя: основательные философские идеи, очень важные для меня. Была одна специфическая проблема, которую я не мог понять. Она была связана с Кантом и его онтологическими категориями, посредством которых человеческий разум систематизирует опыт…

– Время, пространство и причинно-следственное отношение, – прервала я его. – Я знаю. Я это изучала.

– И пока я шел, вдруг понял, что сам создаю, в самом настоящем смысле, мир, который чувствую. Я одновременно создаю мир и постигаю его. Пока я шел, меня вдруг, как гром среди ясного неба, осенила правильная формулировка этого. Минуту назад у меня ее не было, а в следующую – уже была. Я стремился к этому разрешению на протяжении нескольких лет… До этого я читал Юма, а затем в сочинениях Канта нашел ответ на критику Юма причинно-следственного отношения – и вот теперь, неожиданно, у меня был ответ, да еще правильно оформленный ответ Канту. Я заспешил.

Вновь появился Билл Лундборг. Он принес бутерброд и чашку фруктового пунша и протянул их мне. Я машинально взяла. Бэрфут продолжал:

– Я поспешил назад по улице к себе домой так быстро, как только мог. Я должен был изложить сатори на бумаге, пока не забыл его. На той прогулке, вне своей квартиры, где у меня не было ни ручки, ни бумаги, я добился постижения концептуально упорядоченного мира, мира, упорядоченного не во времени и пространстве и посредством причинной связи, но мира как идеи, представленной великим разумом, – точно так же, как наши человеческие умы сохраняют воспоминания. Я ухватил впечатление о мире не в собственном переложении – временем, пространством и причинной связью, – но как он устроен в себе, кантовской «вещью-в-себе».

– Что познать невозможно, говорил Кант, – сказала я.

– Что обычно познать невозможно, – возразил Бэрфут. – Но я каким-то образом ухватил это, воспринял как огромную, сетчатую, ветвящуюся структуру взаимоотношений, выстраивающую все со смыслом, в которую все новые события входят приращением. Никогда прежде я не воспринимал таким образом абсолютную природу реальности. – Он умолк на минуту.

– Вы пришли домой и записали, – предположила я.

– Нет. Я так и не записал этого. Когда я спешил домой, я увидел двух маленьких детей, один из них держал бутылочку для кормления. Они бегали через улицу туда и обратно. Ездило очень много машин, и быстро. Я смотрел на них с минуту и затем подошел к ним. Взрослых рядом не было. Я попросил отвести меня к их матери. Они не говорили по-английски, это был испанский квартал, очень бедный… В те дни у меня не было денег. Я нашел их мать. Она сказала: «Я не говорю по-английски» – и закрыла дверь перед моим носом. Она улыбалась. Я помню это. Блаженно улыбалась мне. Она подумала, что я торговец. Я хотел сказать ей, что ее дети очень скоро погибнут, а она закрыла передо мной дверь, ангельски улыбаясь.

– И что же ты сделал? – спросил Билл.

– Я сел на бордюр и стал смотреть за этими двумя детьми. Весь остаток дня. Пока не пришел их отец. Он немного говорил по-английски. Я смог ему кое-как объяснить. Он поблагодарил меня.

– Вы поступили правильно.

– Так я и не изложил на бумаге свою модель Вселенной. У меня осталось лишь смутное воспоминание о ней. Подобное растворяется. Это было сатори, которое случается только раз в жизни. Мокша, как оно называется в Индии. Внезапная вспышка абсолютного понимания, из ниоткуда. То, что Джеймс Джойс подразумевает под эпифаниями, возникающими из банального и без всякой причины, просто происходящими. Полное понимание мира. – Затем он умолк.

– То есть вы говорите, что жизнь мексиканского ребенка… – начала я.

– А что бы ты выбрала? – обратился ко мне Бэрфут. – Пошла бы домой и записала свою философскую идею, свою мокшу? Или же осталась с детьми?

– Я бы вызвала полицию.

– Для этого тебе пришлось бы пойти к телефону. А для этого тебе пришлось бы оставить детей.

– Хорошая история. Но я знала и другого, кто рассказывал хорошие истории. Теперь он мертв.

– Быть может, – отозвался Бэрфут, – он нашел то, за чем поехал в Израиль. Нашел перед смертью.

– Я очень в этом сомневаюсь, – ответила я.

– Я тоже сомневаюсь. С другой стороны, может, он нашел нечто лучшее. Нечто, что он и должен был искать, но не искал. Я все пытаюсь донести до тебя, что мы все – не ведающие того бодхисаттвы, даже невольные, нечаянные. В непредвиденных обстоятельствах мы как будто вынуждены так поступать. Все, что я хотел сделать в тот день, – помчаться домой и записать свое великое озарение, прежде чем забуду его. Это действительно было великое озарение, я не сомневаюсь в этом. Я вовсе не хотел быть бодхисаттвой. Я не просил этого. Я не ожидал этого. В то время я и термина такого не слыхивал. То, что я сделал, сделал бы любой.

– Не любой, – не согласилась я, – но большинство, думаю, сделали бы.

– Так как бы ты поступила? – снова спросил Бэрфут. – Окажись перед таким выбором?

– Наверное, я сделала бы то же, что и вы, в надежде, что запомню озарение.

– Но я его не запомнил. В этом-то все и дело.