Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Поскольку доктор Роуз позволил поместить свое имя на титульном листе книги князя Мирского, можно предположить, что он ее читал, в рукописи или в корректуре перед публикацией. Но, кажется, он предпочел воздержаться от всех обычных привилегий редактора. Явным образом он не приложил усилий, чтобы исправить солецизмы князя Мирского или держать под контролем его словесные тики (tics), которые могут забавлять или раздражать – в зависимости от настроения.

Книга, по-видимому, предназначена тем, кто, не владея русским языком, не может читать Пушкина в оригинале и не знает даже наиболее известных критических работ о поэте, написанных по-русски. По некоторым признакам, князю Мирскому эти факты известны. Но при случае он их игнорирует.

В одном месте автор здраво замечает: «Поскольку искусство Пушкина заключается в основном в точном использовании (fitness) слов и в абсолютной согласованности звуков и рифм, даже лучший перевод может дать представление о красоте его стихов не более, чем хорошая карта сообщает о красоте ландшафта»[768]. Это не мешает князю страница за страницей цитировать поэта в английском переводе, настолько же лишенном красок, соли и ритма, как глухонемой – красноречия. «Сладкозвучие» пушкинского стиха, многократно и без устали поминаемое, лишь оскверняется (traduced) невыносимой передачей. Автор счел себя обязанным поместить в приложении несколько примеров того, что он с радостным удивлением описывает как «целую серию хороших метрических переводов» некоего Томаса Баджа Шо (Thomas Budge Shaw)[769]. Можно привести два примера, свидетельствующих о высоком мастерстве г-на Шо и о вкусе князя Мирского:

Yes! I remember well our meeting.
When first thou dawnedst on my sight…

No! for his trump the signal sounded,

Her glorious race when Russia ran;
His hand, ’mid strife and battle, founded
Eternal liberty for man!

Князь не способен быть биографом еще более, чем критиком. В одной из начальных глав он сообщает своему читателю, что «влияние Карамзина на Пушкина было очень глубоким, хоть и не сразу бросающимся в глаза, оно способствовало превращению радикала 1818-го года в империалиста (Imperialist) и просвещенного консерватора 1830-го года»[770]. Можно было бы ожидать, что в монографии, среди всего прочего, будет прослежена и эта эволюция. Но нет. Автор просто излагает голые факты жизни Пушкина, которые ничего не добавляют к нашему пониманию его развития и еще меньше – к нашему знанию о России в годы жизни Пушкина. Нет ни одной страницы, на которой Пушкин предстал бы как живой, ни одного фрагмента, который бы вызвал нашу приязнь или сочувствие к нему. Книга дает достаточно доказательств того, что князь Мирский боготворит Пушкина как поэта, а также (хотя это и менее очевидно) восхищается им как человеком. Однажды было сказано, что каждый на свой манер убивает то, что любит. Князь Мирский сделал это «с поцелуем» («with a kiss»)[771].