Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Описания пушкинского поэтического стиля Мирским можно охарактеризовать как совмещение парафразов специального стиховедческого анализа (см., например, описание аллитераций у Пушкина, 65–66) с описательными метафорами, пограничными с субъективными оценками (см., например, характеристику «Онегина…» как «фрукта с того же ствола ‹дерева›, что “Гаврилииада”, с прививкой “Дон Жуана” ‹Байрона›», 77).

Наиболее ярко субъективизм Мирского проявился в его оценке «Бориса Годунова». Он заявляет: «Хотя Пушкин всегда так или иначе экспериментировал с формой, лишь в немногих его сочинениях интерес к новым формам выражения заслоняет его интерес к теме. Одно из них – “Борис Годунов”» (153)[749]. И далее: в пушкинском «Борисе» идея трагической поэтической справедливости (tragic poetic justice)

не свободнорожденная, а навязанная идеей инородного происхождения (Карамзин), и эта сентиментальная трактовка трагического положения является первородным грехом (the original sin) пьесы. ‹…› Пьеса проигрывает и в сравнении с Шекспиром, и в сравнении с маленькими трагедиями самого Пушкина (1830). Она, нужно признать, проигрывает и в сравнении с великой музыкальной драмой Мусоргского, созданной с частичной опорой на пьесу. С другой стороны, есть слишком тесная связь с появившимся уже после смерти Пушкина потомством, многочисленными историческими драмами, написанными после 1860 г. Неизменная посредственность этих пьес отбрасывает неприятный отсвет на их общего предка (158–159).

В дальнейшем Мирский отмечает разнообразные достоинства пушкинского «Бориса», что, однако, нисколько не отменяет заявленного им вначале тезиса.

Мирский критически относится к традиции философской интерпретации Пушкина. Так, упомянув, в частности, работу Вяч. Иванова, он замечает о «Цыганах»: «Сказать по правде, довольно трудно решить, что на самом деле значит философия поэмы», – а о «пушкинской» речи Достоевского делает саркастическое замечание: «‹Достоевского› не беспокоило, почему русская национальная идея должна быть вложена в уста цыгана» (71). Мирский изложил свой взгляд как тезис: «Пушкин не был философом и никогда не думал много о метафизических проблемах» (106).

Характерной чертой книги о Пушкине являются отсылки к европейским и специально английским реалиям – и литературным, и общеисторическим. Так, сравнивая «Бориса Годунова» с «Маленькими трагедиями», Мирский замечает: «Это похоже на переход от “Горбодука” к “Антонию и Клеопатре”» (159). Замечание о мягкости дисциплины в Царскосельском лицее сделано в форме сравнения с английскими реалиями: «Телесное наказание было абсолютно запрещено (сравните с тогдашним Итоном под управлением Кита (Keate)»[750] (13–14). Ода на смерть Наполеона сопоставлена с творчеством А. Мандзони: «‹…› это благороднейшее приношение (the noblest tribute) Поэзии падшему Цезарю, не исключая даже “Cinque Maggio” Мандзони» (59)[751]. Мирский создает фон двойной референции, равноправности общеевропейского и специально русского контекстов. Он апеллирует как к русской литературной классике (в частности, к «Войне и миру», 26, 29), так и к новейшей русской литературе: например, упоминает «Неуемный бубен» Ремизова (в английском переводе «The Chronicled Life of Stratilatov»), называя его при этом «шедевром» (76).

Книгу о Пушкине, как и оба тома своей «Истории русской литературы», Мирский снабдил комментированной библиографией. Это дает возможность увидеть ту аналитическую перспективу, которая была актуальна для самого Мирского, а также понять причины его негативного отношения к философской пушкинистской эссеистике.

Говоря об исследовании языка и поэтики Пушкина, Мирский особо отмечает как выдающиеся исследования формалистов: анализ «Гавриилиады» Б.В. Томашевским, работы Ю.Н. Тынянова, Б.М. Эйхенбаума[752] и О.М. Брика[753]. Особо подчеркнуто значение работ В.М. Жирмунского: «Задач поэтики» и «Байрона и Пушкина» (также в основном тексте, 64). Из исследований пушкинской просодии Мирский отмечает работу Ф.Е. Корша о «Русалке»[754], «Символизм» Андрея Белого, работы Томашевского о четырех– и пятистопных ямбах Пушкина[755], а также – без уточнения – «некоторые» работы В. Чудовского[756] и С. Боброва[757].