Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Мирский констатирует неполноту наличных биографических сведений о Пушкине. Например, он следующим образом трактует историю отношений Пушкина с Воронцовой: «История этой любви, как и вся история отношений Пушкина с семьей Воронцовых, – отличный сюжет для комедии или для романа со светской интригой; к сожалению, наше знание всех обстоятельств столь неполно, что и впрямь легче написать роман, чем главу биографии» (55). Однако тут же, вопреки заявленному прежде тезису, Мирский замечает, что именно Воронцова была «главным “оригиналом” наиболее чарующего создания Пушкина – Татьяны» (55). Этот тезис вызвал возражение у рецензировавшего книгу Мирского Г. Лозинского: «Скептицизм отсутствует ‹у Мирского› ‹…› когда он говорит о Воронцовой как о прототипе Татьяны»[745]. Тот же Лозинский упрекал Мирского в непоследовательности и натяжках, возникающих при адресации стихотворений Ризнич: Мирский «отбрасывает свои сомнения, когда речь заходит о Ризнич ‹…› впрочем, возвращаясь к той же теме ниже, стр. 131, он уже делает оговорку: “probably” ‹“возможно”›»[746].

Мирский широко использует как документальные (например, полицейские отчеты) и эпистолярные, так и мемуарные свидетельства – Якушкина, Соллогуба и др. Он привлекает не только сочувственные Пушкину высказывания мемуаристов, но и резко негативные, в частности дает обширную цитату из воспоминаний М. Корфа, мотивируя это следующим образом: «У Корфа была особая неприязнь к поэту, и его рассказ пристрастен. Но главные факты подтверждаются множеством доказательств» (31).

Субъективные оценки в плане рассмотрения биографии Пушкина Мирский позволяет себе, лишь говоря о Н.Н. Гончаровой и ее семье. Мирский характеризует Гончарову в подчеркнуто негативном свете:

Ее образование было далеко от удовлетворительного. Она была совершенно лишена культуры и не имела интереса к интеллектуальным материям ‹…› Ее манеры были не свободны от вульгарности, ее кокетство было не лучшего вкуса ‹…› Пушкин был готов смириться с тем фактом, что ‹Гончарова› не была ни умна, ни культурна. Но эта вульгарность и отсутствие изысканности, полную меру которых он, вероятно, не был в состоянии оценить до того, как они поженились, пошла дальше и приводила его в отчаяние в последующие годы (126–127).

При этом Мирский не ограничивается безусловно отрицательной оценкой Гончаровой; он предлагает параллель между биографией и творчеством, рассматривая финал «Евгения Онегина»: ‹…› трудно не поверить, что ‹…› верность Татьяны ее нелюбимому мужу не была проповедью Наталье ‹Гончаровой-Пушкиной› о ее супружеском долге: в ее любви ‹Пушкин› более чем сомневался, но, даже будучи нелюбим, ‹Пушкин› надеялся, что она сможет быть верной женой» (147). Эту собственную гипотезу Мирский комментирует следующим образом: «Такие параллели могут показаться незаконными, но, зная, как знаем мы, сложные пути, которыми ‹личный› опыт Пушкина находил поэтическое выражение, и учитывая глубоко индивидуальную природу стиля “Онегина”, ‹такие параллели› могут быть приняты как – по меньшей мере – наводящие на размышления» (147).

Слова о «природе стиля» помогают понять стратегию Мирского в его книге о Пушкине: автор рассматривает и биографию, и творчество Пушкина, находя в них точки и зоны схождения и взаимовлияния. Однако он создает не только последовательное жизнеописание Пушкина-человека, но и – параллельно ему – описание эволюции Пушкина как писателя. Если биографию Пушкина Мирский излагает хронологически последовательно, то картина художественного мира Пушкина по Мирскому воссоздается с большей гипотетичностью.

Мирский постулирует, что двумя главными элементами любой поэзии являются «богатство [fertility] творческого импульса и уравновешенность [steadiness] критического торможения» (138). В Пушкине два этих начала находились в «совершенной гармонии» (138).