Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Если принято вообще говорить (и вполне справедливо), что для понимания писателя должно знать его эпоху и жизнь, то в отношении Пушкина это знание должно быть доведено до наибольшей точности. Только в этом случае понимание Пушкина может претендовать на полноту. Только в этом случае Пушкин может быть действительно «прочитан». Как бы ни были совершенны и значительны творения Пушкина, взятые в отвлечении от биографии, – их глубина и значительность удесятеряются, когда мы знаем те «впечатления», которые лежали в основе его вдохновений. ‹…› Потому-то биография Пушкина так всегда и привлекала внимание исследователей, что, порою сознательно, порою по инстинкту, они видели в ней вернейший и единственный ключ к пониманию его творчества, в котором человек и автор слиты с такою же прочностью, как в дневнике. Только в сопоставлении Wahrheit с Dichtung Пушкина мы узнаем, как философствовал он над своей жизнью[729].

В статье Ходасевича, как представляется, можно различить следы его знакомства с недавно вышедшей «Русской лирикой» Мирского[730]. Так, существует определенное синтаксическое и семантическое сходство между фразой Мирского («Те, кто когда-нибудь занимались методологией точных наук, знают, как велик и как неизбежен элемент субъективности даже в естественнонаучных обобщениях»[731]) и фразой Ходасевича («Всякий, кто хоть немного работал над Пушкиным, знает, с какой правдивостью, даже точностью пушкинская лирика воспроизводит “впечатления” и переживания автора»[732]).

Мирский был хорошо знаком с творчеством Ходасевича, и поэтическим, и литературно-критическим. В англоязычном обзоре «Новые книги о Пушкине и его эпохе» (1922) Мирский особо останавливался на «замечательной», по аттестации Мирского, статье Ходасевича «Колеблемый треножник», упоминал книгу Ходасевича «Статьи о русской поэзии» (1922), а также охарактеризовал Ходасевича как «наиболее вдохновленного из всех современных поэтов духом Пушкина и его времени»[733]. В книге о Пушкине Мирский сошлется на работу Ходасевича «Петербургские повести Пушкина» (135–136) и даже процитирует в собственном переводе фрагмент из «Второго ноября (1918)» Ходасевича (из книги «Путем зерна») (166)[734], но при этом сделает важное примечание: на сей раз Мирский назовет Ходасевича «наиболее близким к Пушкину (и наиболее сальерианским) из наших ныне живущих поэтов» (166).

Несмотря на эту ощутимую перемену в оценке Ходасевича-поэта[735], общий план книги Мирского о Пушкине уместно соотнести с тем планом рассмотрения, который был принципиален для Ходасевича: изучение биографии и эпохи как необходимых для понимания творчества Пушкина (см. ниже). В этом смысле Мирский так же выступает заочным союзником Ходасевича, как и заочным противником – Адамовича.

Центральным пунктом программы пушкинских торжеств 1924 г. в русской эмиграции должно было стать торжественное собрание в Сорбонне 12 июня 1924 г. Мирского в это время в Париже не было. Он прибыл в Париж из Лондона 2 июля и планировал провести во Франции три месяца[736]. Однако есть основания предполагать, что Мирский был осведомлен о главном инциденте, связанном с сорбоннским чествованием Пушкина. Речь идет о том, что оргкомитет не допустил к выступлению Илью Зданевича: «Организаторы торжества, затребовав заранее текст выступления, сочли его хамским и провокационным и вычеркнули И.М. Зданевича из списка ораторов. Тогда сторонники “пострадавшего” начали распространять запрещенный текст в виде гектографической листовки»[737]. Зданевич предложил агрессивно-ревизионистскую трактовку всей науки о Пушкине: