Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Характерной чертой комментариев в «Русской лирике» является их отчетливо специально-филологический, стиховедческий характер. Например, о послании к Кривцову: «Любопытна рифма светел – пепел. Стих (астрофический 4-ст‹опный› хорей) восходит, конечно, к любимому семисложному стиху Парни; это тот же стих, что Батюшкова в “Вакханке”. Последние четыре стиха неожиданным образом повторены у Блока (“Снежная маска”, конец посл‹еднего› стих‹отворения›) ‹цитируется: “Так гори ж, и яр, и светел”›. Классический случай реминисценции, обусловленной исключительно ритмикой. Известно, что около этого времени (1907) Блок работал над лицейскими стихами»[721]. Мирский отсылает к стилистическим анализам Андрея Белого («Символизм», 1910, о «Не пой, красавица, при мне»), В.М. Жирмунского («Задачи поэтики», 1921, о «Для берегов отчизны дальней»). «Русская лирика» в своей «пушкинской» части (тексты стихотворений, а не комментарии) вызвала, сколько известно, лишь одну реплику – слова К. Мочульского о том, что будущий историк культуры «[п]о одному соотношению чисел поймет великую нашу любовь к Пушкину и Тютчеву (15 и 10 страниц)»[722].

И «Русскую лирику», вышедшую в первой половине 1924 г., и – что важнее – последующую книгу Мирского о Пушкине необходимо соотнести с событиями лета 1924 г. Именно в это время (конкретнее – в июне 1924 г.) русская эмиграция отмечала 125-летие со дня рождения Пушкина. К юбилейной дате два ведущих литературных критика русского зарубежья, Г. Адамович и В. Ходасевич, опубликовали статьи, которые для каждого из них носят принципиальный характер и при этом создают референциальный план для книги Мирского о Пушкине.

Статья Адамовича в парижском «Звене»[723] состоит из трех главок, первая из которых целиком посвящена вопросу, который рассматривался в статье Мирского 1923 г., – о рецепции Пушкина на Западе. Адамович писал: «Пушкин переведен на все европейские языки. Имя его всем известно. Но в европейской литературе он никакой роли не играет и ни на кого в ней не влиял и не влияет. Иностранец узнает с недоумением и недоверием, что Пушкин и Гоголь – величайшие наши писатели. Пушкин для него – все еще один из рядовых романтиков, одна из звезд погасшего байроновского созвездия». И далее Адамович продолжает: для европейца «после Достоевского Пушкин покажется “пресным”»[724].

Как представляется, эти слова Адамовича являются парафразом фрагмента из английской статьи Мирского: «‹…› и почему английский читатель должен заказать еще и разбавленного Байрона, напитка, доступного на всех европейских языках, да еще и от литературы, которая дала Толстого и Достоевского?»[725]

Вывод, к которому приходит Адамович: «‹…› нет никакой надежды сделать Пушкина европейским популярным писателем – широко читаемым и любимым. Это должно стать совершенно ясным тому, кто захочет всмотреться в характер и особенность его славы в России»[726].

Третью, последнюю, главку своей статьи Адамович заканчивает утверждением, что творчество Пушкина доступно лишь узкому кругу подлинно посвященных: «‹…› нет искусства более чистого, чем пушкинское, и поэтому менее доступного для “непосвященного народа”. Что же в нем популяризировать? В этом искусстве все неразложимо, все необъяснимо. Оно не задевает морали, не взывает к состраданию, не возбуждает жалости. Оно обречено казаться холодным людям, ищущим легких волнений, легких слез или смеха. Но те, кто поняли его, знают, что оно “слаще всех жар сердца утолит”»[727]. Это, как представляется, позволяет выразить мысль Адамовича следующим образом: «В Пушкине ничего нельзя объяснить, соответственно – нельзя сделать его понятным кому-либо стороннему; Пушкина можно только понимать – и это понимание не передаваемо для непосвященных».

Если, по Адамовичу, в Пушкине «все неразложимо и необъяснимо», то Ходасевич в своей статье «О чтении Пушкина»[728] занимает позицию диаметрально противоположную и манифестирует необходимость объяснения творчества Пушкина при помощи изучения его биографии: