Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Вопрос о связи биографии и творчества Пушкина заставляет Мирского задуматься о биографической пушкинистике в целом:

Очевидная ситуативность (occasional nature) возникновения пушкинской лирики оказала весьма прискорбное воздействие на биографов ‹Пушкина›. Они приобрели привычку считать своей обязанностью объяснение каждого ‹стихотворения› биографически и использование ‹стихов› как прямого исторического свидетельства. Это глупо, поскольку, каковы бы ни были истоки пушкинской лирики, трактовка всегда сублимированна: она идеалистична и объективна, и невозможно пытаться приспособить то или иное стихотворение к тому или иному биографическому факту, если только у нас нет чего-то большего, чем косвенное доказательство (77).

Мирский в равной мере возражает и против «экстраналистского» толкования поэзии Пушкина (от биографического факта – к факту литературному), и против «интерналистского» подхода (от факта литературного – к реконструкции факта биографического):

Можно было бы порассуждать о выгодах тех критиков, чьей профессией является установление дат написания стихотворений и выведывание авторства на основании «внутреннего свидетельства». Если бы у нас не было ничего кроме «внутреннего свидетельства», то ни один критик, вероятно, не смог бы допустить, что седьмая глава «Онегина» написана после «Полтавы» (138)[742].

Мирский был хорошо знаком с биографической пушкинианой. В комментариях к библиографии, приложенной к книге о Пушкине, он писал: «Учитывая количество труда, вложенного в изучение Пушкина, довольно странно, что по-русски не существует обширной “Жизни Пушкина”» (234, 235). В биографическом жанре Мирский особо выделяет как лучшую «сжатую, без претензий и исключительно надежную» (235) книгу «Пушкин», написанную группой сотрудников Пушкинского Дома[743]. Он также отмечает ценные сопроводительные материалы в венгеровском издании (при негативной оценке издания в целом, см. выше), «Дуэль и смерть Пушкина» Щеголева, работы Бартенева и Анненкова и – что может показаться неожиданным – «Донжуанский список Пушкина» П. Губера[744].

При этом Мирский выражает свой скептицизм по поводу методов изучения «темных мест» в биографии Пушкина. Так, по поводу «тайной любви» поэта он замечает:

Любовные привязанности Пушкина давно стали излюбленным местом состязаний его биографов, и охота за N.N., будучи самой трудной, естественно стала самой популярной игрой. Это и впрямь игра со своими собственными правилами, и те, кто принимают в ней участие, в меньшей степени заинтересованы в установлении реальных фактов, чем в создании более или менее остроумной комбинации из всего богатства косвенных улик, в строгом соответствии с принятыми правилами (47–48).