Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Из Москвы и Новочеркасска
От тебя я ушла сюда.
Но меня ты настигла властно,
О Неистовая Звезда!

Не на стяге, не на планете

Загорелся мне алый знак,
Не на шлемах Ваших Солдатов,
А на сердце твоем, мой враг!

И я знаю, борьба напрасна.

И склонившись тебе на грудь,
Я целую цветок Красный,
За который и я умру.

Январь 1921 Феодосия[1102]

Наконец, еще раз образ красной звезды на сердце был использован в заключительных строках первого стихотворения из диптиха, посвященного Льву Троцкому: «Une étoile rouge sur le cœur / Gomme un trou ouvert par une balle»[1103] (Sl’É, 95). Однако важно также отметить, что впервые он появляется в ее стихотворении 1915 г. «Et vous êtes le lapidaire…», посвященном Вяч. Иванову: «Une cendre ou un astre au cœur»[1104].

Эпоха, в которой жила Кювилье-Кудашева-Роллан, требовала от ее личной судьбы исключительности, того же ожидало ее литературное окружение. Московская француженка, красная княгиня, потом секретарь и супруга знаменитого французского писателя-пацифиста, поставленного в сложные отношения с советской властью и ее главой, – все эти роли хотя бы в силу пограничного их характера исключали спокойную жизнь. Однако даже у исключительности существуют свои традиции, и одной из них была русско-французская транснациональная литература, частью которой видится творчество этой поэтессы.

Тихон Чурилин и композиторы

Наталья Яковлева

Значительная часть литературной биографии Тихона Чурилина (1885–1946), с успехом дебютировавшего в 1915 г. как поэт-модернист, пришлась на советскую эпоху. В этот период, несмотря на декларируемую верность революционным идеалам своей молодости и сменившей их советской идеологии, он вынужден был преодолевать не только творческие неудачи и разочарования, но и тяжелые приступы обострявшейся душевной болезни. В начале 1930-х гг., переживая после длительного перерыва новый подъем, он сделал последнюю попытку вернуться в литературу. Как и многие «левые» авторы, надеявшиеся, что авангард займет в постреволюционной истории ключевые позиции, Чурилин, хотя и с некоторым опозданием, стал искать пути соединения экспериментальной поэтики с советским «заказом». Участие в создании псевдонациональной литературы («литературы народов СССР»), востребованной в перспективе строительства нового государства, представлялось ему весьма соблазнительным. Этот проект, казалось, давал шанс не только быстро вписаться в литературный процесс, но и продолжить уже в новом качестве будетлянские эксперименты по изобретению языка, на котором заговорила бы целая «литература». Подобные амбиции во многом определили поэтику Чурилина в 1930-х. В эти годы он, согласно взятому курсу, занялся фольклорными стилизациями, работая в жанре «песни», ставшем популярным у советских писателей. Однако даже самые его «идейные» произведения обнаруживали ту стилистическую неблагонадежность, которую не могли скрыть ни ангажированная тематика, ни элементы советского монументализма, привносимые в тексты. Его причудливые, по крайней мере с точки зрения новых шаблонов, национальные гротески довольно быстро стали расцениваться как устаревшее формотворчество[1105], а иногда и прямо как «насмешка и издевательство над национальностями»[1106]. Симптоматично в этом смысле, что композитор Лев Шварц (1898–1932), описывая в письме М. Гнесину события в Союзе композиторов («дискуссия о формализме» и разгром Шостаковича), вспомнил в том же контексте и о провале совместного с Чурилиным музыкального сборника: «Чурилинские вещи похоронены, в особенности теперь мне очень жаль их, прямо до боли»[1107].