Травма и исцеление. Последствия насилия – от абьюза до политического террора

Терапевты тоже иногда поддаются стремлению к определенности. Рьяная убежденность порой слишком легко замещает открытый, испытующий подход. В прежние времена это стремление к определенности обычно приводило к тому, что терапевты сбрасывали со счетов травмирующие переживания своих пациентов или старались представить их преувеличением. Хотя, возможно, это до сих пор самая частая ошибка терапевтов, недавнее переоткрытие психологической травмы привело к ошибкам противоположного толка. Известны случаи, когда терапевты просто на основе предположительной истории или «профиля симптомов» говорят пациентам, что у них в прошлом определенно был травмирующий опыт. Некоторые терапевты даже специализируются на «диагностике» конкретного типа травмирующего события, например ритуального насилия. Стоит усомниться в подобных измышлениях – и вас запишут в «отрицатели». В некоторых случаях пациентам с неопределенными, неспецифическими симптомами после одной-единственной консультации безапелляционно сообщали, что они, несомненно, были жертвами секты сатанистов. Терапевт должен помнить, что он не занимается поисками фактов и что реконструкция истории травмы не криминальное расследование. Его задача – быть свободно мыслящим, сострадательным свидетелем, а не примерять на себя роль сыщика.

Поскольку правде очень трудно смотреть в лицо, при реконструкции своих историй выжившие нередко проявляют нерешительность. Отрицание реальности произошедшего вызывает у них ощущение, будто они сходят с ума, но при этом им кажется, что принять такую реальность никому не под силу. Двойственное отношение выживших к рассказыванию правды отражается и в противоречивых подходах терапевтов к истории травмы. Жане, работая с пациентками с истерией, иногда пытался стереть травмирующее воспоминание или даже изменить его содержание с помощью гипноза[534]. Аналогичным образом абреактивное лечение ветеранов боевых действий, популярное на первых порах, по сути дела пыталось избавить их от травматических воспоминаний. Этот образ катарсиса или экзорцизма также бывает скрытой фантазией[535] многих травмированных людей, обращающихся за помощью.

И пациента, и терапевта можно понять, когда они желают магической трансформации, очищения, изгнания зла травмы[536].

Однако психотерапия от травмы не избавляет. Цель вспоминания и рассказывания истории травмы – интеграция, а не изгнание. В процессе реконструкции история травмы действительно претерпевает трансформацию, но лишь в том смысле, что становится более реальной и видимой в настоящем. Фундаментальная предпосылка психотерапевтической работы – это убежденность в том, что рассказывание правды обладает целительной силой.

Рассказанная история травмы становится свидетельскими показаниями. Ингер Аггер и Сорен Йенсен в своей работе с беженцами, пережившими политическое преследование, отмечают универсальность свидетельства как ритуала исцеления. Свидетельство одновременно имеет и частную сторону (исповедальную и духовную), и общественную (политическую и правовую). Использование слова «свидетельство» связывает оба значения, придавая новое, более общее измерение индивидуальному опыту пациента[537]. Ричард Моллика описывает трансформированную историю травмы как «новую историю» – историю «уже не о стыде и унижении», а, напротив, «о достоинстве и добродетели». С помощью сторителлинга[538] его пациенты-беженцы «вновь обретают мир, который утратили»[539].

Трансформация травматических воспоминаний

Терапевтические техники трансформации истории травмы разрабатывались для разных групп людей, переживших травмирующий опыт, независимо друг от друга. Ведущим методом лечения ветеранов боевых действий является «прямое воздействие», или имплозивная терапия, а ведущим методом лечения жертв пыток – дача формализованных «свидетельских показаний».