Треки смерти

Я сделал вид, что мне не очень-то и хотелось, и опять стал смотреть на дорогу. Вокруг глухими голосами, словно больные астмой, стрекотали цикады. Лучи солнца пощипывали кожу, будто ее посыпали солью и перцем. На раздолбанной дороге появились четкие тени, далеко вдали чернели пятна, похожие на лужи. Я пытался вспомнить, как же они называются, но Сверчок рядом со мной запел:

– «Салют любви – салют мечты…»

– С одного раза запомнил?

– Эта песня иногда играет у нас в идзакае. В Кимбоси. Мне кажется, я ее там слышал.

– Хорошая песня, правда?

– Ага.

И мы стали горланить одну и ту же фразу до самой развилки, где мы разъезжались в разные стороны. И постепенно стали все больше дурачиться. После «расцвете-е-ет» задерживали дыхание, стараясь не рассмеяться, смотрели друг другу в лицо, пять секунд, десять, а потом вместе на выдохе пели: «Взорвется он и опадет, и опадет» Когда до расставания оставалось совсем чуть-чуть, мы стали петь абсолютно синхронно, как будто по указке. Так мы веселились, и я вспомнил про листок бумаги, который во время обеденного перерыва обнаружил у себя в парте. Листок, вырванный из тетрадки, на котором были нарисованы два человека. Один тощий, как комарик, а второй – как горилла, с ногами враскоряку. У похожего на гориллу было огромное расстояние между глазами. Наверное, это были я и Сверчок, а нарисовал нас Журавль, Ками или Симо. Ничего удивительного, я и раньше знал, что они противные. Так я понял, что Сверчка прозвали Сверчком из-за широкого расстояния между глазами.

– Завтра в походе пообедаешь вместе со мной? – спросил я Сверчка перед тем, как мы разъехались.

Он посмотрел на меня с удивлением.

– Что, нельзя?

– Ты прикалываешься?

– Вместе пообедаем, а во время похода споем эту песню.

– Давай.

– Я обязательно научусь петь лучше.

– Хорошо.

Мы помахали друг другу и разъехались в разные стороны. Я ехал домой, думая о завтрашнем дне. Из школы до горы Томби, а оттуда по склону до сосны-с-корнями мы пойдем вместе со Сверчком. И будем петь «Салют любви путешественников». На «расцвете-е-ет» мы будем задерживать дыхание, а потом синхронно выпаливать «взорвется он и опадет, и опадет». И хотя это мои фантазии, они были такими четкими, как будто заранее отпечатались в моей памяти. Интересно, если мы так будем петь неоднократно, то, может, станем популярными? Но мне хотелось, чтобы это стало развлечением для нас двоих, для меня и Сверчка, так что, наверное, надо будет петь потише. Пока я об этом думал, сердце мое стало биться чаще, а из низа живота как будто что-то поднялось. Это ощущение не исчезло и по возвращении домой. Пришлось притвориться, что ничего не происходит, чтобы дедушка с бабушкой не догадались. Но несколько раз мое возбуждение рвалось наружу, проявляясь в уголках рта. И во время ужина, и когда я стелил постель у себя в комнате, и когда я лег в нее, мое возбуждение не стихало. Я хотел заснуть, но у меня не получалось, а когда я обратил на это внимание, мое сонливое состояние словно испарилось. У меня вспотели подмышки, иногда я всхрапывал, что вызывало у меня смех, я десятки раз переворачивал подушку и наконец начал клевать носом только под утро. Когда бабушка разбудила меня, у меня оказалась температура 37,4. Бабушка позвонила в школу и сказала учителю, что я не приду.

7

Мама, наверное, бросила меня?

Бросила отца, который боролся с болезнью?

Я валялся в постели, смотрел в потолок и думал об одном и том же. Пробили часы с маятником в соседней комнате. Два часа, а может, уже и три. Наверняка весь класс давно поднялся к сосне и уже спускался с горы. Все шли домой и обсуждали, кто что будет делать в летние каникулы, куда поедет. Сверчок, может, рассказал кому-нибудь про «Салют любви путешественников» и пел вместе с ним. Может, даже не с Журавлем, Камиму или Симому, а нашел кого-то, с кем интересно, и пел, и смеялся с ним еще радостнее, чем со мной.