Третье поколение

— Товарищи! Давайте взглянем на подсудимого с точки зрения того, что он сам о себе говорит, — начал Назаревский свою речь. — Перед нами темный, пришиб­ленный человек, перенесший много горя. Скажем еще и так: человек с рабской душой. А вот на столе лежит его одежда, в которую он зашил пачку денег, собираясь их тратить. Взглянем на эту одежду. Она рваная, за­скорузлая, дурно пахнет, хотя в нее прятали — и, мо­жет быть, не раз — крупные деньги. Не лучше выгля­дит и хата — настоящая нора, в которой жил этот че­ловек. Таким же было и его детство, это факт. Что же должен делать такой человек — любить все это или из­бавляться от этого? Ясно, что избавляться! Мы все ста­рались и стараемся избавиться от этого. Однако в дан­ном случае мы видим последствия попытки иначе ре­шить вопрос. У этого человека есть ребенок, дочурка. Она еще не знает, что такое мир, что такое жизнь, а между тем уже страшится жизни, боится окружающего мира. — Зося подняла голову и стиснула зубы. Боль обожгла сердце. — Все, что вокруг тебя, — страшно, ни­кому и ничему не верь, доверяй только себе, надейся только на себя, если можешь, круши все, что не ты, воюй со всем! Но ты один, а перед тобой весь мир; зна­чит, открытой войны тут быть не может. Вот и возни­кают и вырастают в человеке хитрость, жадность, мо­шенничество, бессовестность, замкнутость, злобная не­доверчивость, себялюбие, черствость. А ведь он видел горе и, стало быть, должен бы сочувствовать! Но тут сочувствие отрицается. Так все превращается в свою противоположность. Человек этот спрятался в свою нору. Он отгораживает ее от всего света и дичает там. Представим себе на минуту, что мы всё это возвели в принцип нашей общественной жизни. Общество, стало быть, — это сплошные мелкие норы, ненавидящие одна другую. Кто пришел бы к этому человеку, чтобы беско­рыстно помочь ему? И как поступил бы этот человек? Он принял бы помощь, льстиво заглядывая в глаза, а потом, использовав оказанное ему сочувствие, прогнал бы пришедшего вон!

Наш бородатый молодой человек любит с гордостью говорить, что он когда-то служил батраком у кулака Скуратовича. Но вот предположим, что ему удалось бы утаить большую сумму государственных денег, превра­тить их каким-нибудь образом в материальные ценно­сти и дождаться, допустим на минутку, прихода другой власти, не советской. Не нанял бы он тогда батраков, как тот самый Скуратович? Нанял бы, хотя бы потому, что не мог бы один управиться со своим богатством. А как хозяин любит батрака, он знает по собственному опыту.

Грязная одежда, неопрятная борода! Он щеголяет этим. Но только он опоздал. Вся страна собирается по­кончить с неопрятностью, выбраться из лохмотьев, а он, словно знамя, хочет поднять напоказ эту замызганную вату: я, мол, трудящийся, я до седьмого пота работаю, я плюю на вас, на чистеньких, потому что от работы потеют, а от пота одежда грязнится. Он мог бы иметь приличный вид, но ведь надо все, что имеешь, беречь про черный день! А про черный день требуется много, потому что в этот день весь мир поднимется против него. Стало быть, да здравствует грязь! Мы тут строим элек­тростанцию грандиозных размеров. Ее энергия должна дать свет и движение всей местности на сотни кило­метров вокруг. И он с большим удовольствием осветил бы этим светом свою нору. Но чтобы все это было сде­лано чужими руками — так, как он когда-то работал на Скуратовича. Мало того — мы разбираем тут круп­ное дело. Он мешал нашей работе, желая присвоить себе то, что принадлежит всей местности, всему народу. Он как-то сказал: «Я сам из народа». Это верно, он из народа, но стал отщепенцем.

Что представляют собою его забитость и боязнь чер­ного дня? Мы живем с вами в период пятилетнего плана строительства. Сколько, значит, лет прошло с тех пор, как Михала Творицкого перестал эксплуатировать Скуратович? Кто его все это время эксплуатировал? Никто. Наоборот, ему беспрестанно помогали. Он сам опирался на комитет бедноты и сельсовет. За это время бывшие батраки сделались инженерами, мастерами, колхозни­ками. А он стал отщепенцем. Среди всех окружающих он — один такой. Даже семья, жена отвернулись от него. И еще... Он и ребенку своему внушал страх перед ми­ром, пассивную боязнь страшного и враждебного. А мы проповедуем не страх, а борьбу с ним.