Третья стадия

«Какая у тебя грудь», «надо же, какая она», «она прекрасная» и так далее и тому подобное. Эту фразу, по-разному произнесенную, Маша чаще всего слышала от людей, с которыми вступала в интимные отношения, от людей обоих полов. И ей всегда казалось, что все это восхищение адресовано именно ее груди, а не ей самой.

Все люди, с которыми она была близка, так или иначе были зеркальным подобием ее самой в болезненном восприятии реальности, все, кроме одного. Он начал с того, с чего никогда не начинают невротики, – с прямого вопроса и прямого внимания:

– Купить вам сигареты?

Он был из тех, кого она всегда наблюдала только со стороны: светлые волосы, голубые глаза, правда, слегка безумные, но, в общем-то, очень обычная среднерусская внешность. Ничего еврейского, армянского, никакой трагической бороды в духе страстей Христовых и трясущихся рук, ничего из любимого ею аттракциона желания. А только мрачный, большой, высокий молодой мужчина, которого Маша могла бы видеть в очереди в сетевом супермаркете с хлебом и недорогим пивом.

И вот он курит, разговаривая с ней, и Маша вдруг замечает, что его голос дрожит, он говорит о том, что ей малоинтересно: рекламный бизнес, русский рок, футбол. Что-то очень далекое от всех точек на карте ее интересов.

Ей становится интересно только получасом позже, когда, уже полупьяная, она закидывает руки на его плечи и едва касается его губ. Он смотрит на нее с улыбкой, как бы говорящей:

– Да, соглашаюсь на все.

И на мгновение она заранее тоже соглашается на все, даже на собственную несовместимость с жизнью, и потом, когда он гладит ее шею и их разговор также лишен всякого смысла, и еще позже, когда он тянет ее в летнюю пустоту дворов, и небо, и деревья распадаются на густой и прозрачный сумрак, на настойчивость его рук, и Маша чувствует его дыхание в своих ушах, как чувствуют дыхание крупного животного, и ей кажется, что из-за деревьев выходят невидимые духи, ведьмы и лешие и образуют круг вокруг них, и она чувствует волосы на его груди, но уже через мгновение ей становится скучно, движение его пальцев по ее лобку и ниже оказывается слишком торопливым и недостаточно изощренным, слишком простым. «Не то, недостаточно», – слабо проносится в ее голове, и вот он провожает ее до метро и по дороге третий раз за вечер говорит ей:

– У тебя просто охуительная грудь, извини за мат, но она просто охуительная.

– Да, они забавные, – отвечает Маша.

– Ты называешь их забавными?

– Ну да, это забавно – иметь грудь.

И ей хочется что-то рассказать ему о том, почему это забавно, но она молчит и проглатывает все свои слова, чувствуя, что он не поймет того, что так ей хочется ему рассказать. И он снова целует ее, и она чувствует эту изматывающую настойчивость, усталость и желание, чтобы эта настойчивость исчезла, и он уходит.

Маша заходит в ночной магазин за сладким, и мужчины в очереди снова смотрят на ее грудь, и она снова чувствует свое тело как чужое, как в период болезни, и потом она вспоминает дыхание своего нового знакомого в ушах и само ощущение, что другой дышит так же, как и она сама, и к ней возвращается чувство себя самой и своего тела, и она берет два шоколадных батончика и смотрит в глаза каждого мужчины в очереди.

Утром ее лицо болит от его щетины, и начинается неделя сообщений. Каждое второе сообщение он начинает со слов «Пришли фотку» или «А фото еще будут?».

Каждое первое сообщение он заканчивает чередой смайликов. В ответ на ее односложные или, напротив, слишком заумные и длинные сообщения. И несмотря на все свое интеллектуальное раздражение, Маша чувствует, что он обладает тем, чем никогда не обладала она сама и большинство ее знакомых мужчин: он обладает достаточной уверенностью, чтобы быть настойчивым. Уверенностью совершенно неведомой и непонятной ей. Поехать к нему или нет? Заблокировать. Любой момент решения всегда вызывал у нее ужас. И вот тонкая грань между фразой ее психотерапевта: «Вы почувствуйте себя живой» – и алой, разорванной в клочья тканью из ее снов, и недавнее ощущение бестолкового теплого блуждания рук по ней, и мужская грудь в строительной пыли прямо посреди летнего течения Тверской.

Поздним вечером в конце недели Маша встречается со своим другом, и он рассказывает ей о том, как сломал нос своему любовнику, и Маша отправляет короткое эсэмэс с прямым предложением своему новому знакомому, и вечер полон ожидания любви и того, что она дает помимо сломанных костей, хотя и этого тоже. Да, это было ожидание еще и всей той кровавой мешанины, пусть даже только психологической, которой так часто оборачивается влечение между двумя людьми любых полов, и Маша и ее друг смотрят на то, как сплетаются в танце гетеросексуальные пары и как пространство вокруг них становится страшным, теплым, цветным, пульсирующим, темным и притягательным, и посреди этого зрелища Маша говорит своему веселому приятелю очень прямо, о чем думает:

– Слушай, а может, переспать с ним – это как переспать с самой Россией – главная травматичная фантазия либерала?

Ее друг смеется в ответ: